Его спутники привели его в какое-то здание и в комнату, которая, как они объяснили, была «его».

Комната была большая, длиной примерно десять метров и, очевидно, это была общая комната отдыха, потому что в ней не было ни перегородок, ни спальных помостов; эти трое мужчин, которые все еще здесь, должно быть, его соседи по комнате. Это была очень красивая комната отдыха: одна стена представляла собой сплошной ряд окон, каждое отделялось от соседнего тонкой, стройной колонной, поднимавшейся, подобно дереву, и завершавшейся двойной аркой. На полу лежал темно-красный ковер, а в дальнем конце комнаты в открытом очаге горел огонь. Шевек прошел по комнате и остановился перед огнем. Он никогда раньше не видел, чтобы топили деревьями, но был уже не в состоянии удивляться. Он протянул руки к приятному теплу и сел у очага на скамью из полированного мрамора.

Самый молодой из пришедших с ним сел по другую сторону очага. Остальные двое все еще разговаривали. Они говорили о физике, но Шевек не пытался понять, что они говорят. Молодой человек негромко сказал:

– Хотел бы я знать, что вы сейчас чувствуете, д-р Шевек.

Шевек вытянул ноги и наклонился, чтобы тепло от огня попадало ему на шею.

– Я чувствую тяжесть.

– Тяжесть?

– Может быть, притяжение. Или я устал.

Он посмотрел на своего собеседника, но сквозь отблеск пламени очага лицо его было видно нечетко, лишь сверкала золотая цепочка, да глубоким цветом рубина алела мантия.

– Я не знаю вашего имени.

– Саио Паэ.

– Ах, да, Паэ. Я знаю ваши статьи о Парадоксе.

Он ронял слова тяжело, сонно.

– Здесь должен быть бар, в комнатах для членов Факультета всегда есть шкафчик с напитками. Хотите чего-нибудь выпить?

– Воды, да.

Молодой человек принес стакан воды. остальные двое тоже подошли к очагу. Шевек жадно выпил воду и сел, глядя на стакан в своей руке, хрупкую, изящной формы вещицу, на золотой каемке который играл отблеск огня. Он ощущал, что эти трое сидят или стоят рядом с ним, ощущал их отношение – покровительственное, почтительное, собственническое.

Подняв глаза, он обвел взглядом их лица, одно за другим. Все они смотрели на него и чего-то ждали.

– Ну, вот, вы получили меня, – сказал он. Он улыбнулся. – Вы получили своего анархиста. Что вы собираетесь с ним делать?

В белой стене – квадратное окно. В окне – ясное, голое небо. В центре неба – солнце.

В комнате – одиннадцать младенцев, большинство из них рассажено по-двое или по-трое в большие стеганые манежи-кроватки и шумно и суетливо укладывается спать. На свободе оставалось только двое самых старших: один, толстый, живой, разбирает игрушку, второй, тощий, сидит на полу в квадрате желтого солнечного света и с тупо-серьезным выражением лица скользит взглядом вверх по солнечному лучу. В передней комнате воспитательница, одноглазая седая женщина, беседует с высоким, печальным тридцатилетним мужчиной.

– Матери дали назначение в Аббенай, – говорит мужчина. – Она хочет, чтобы он остался здесь.

– Значит, оставить его в яслях круглосуточно, Палат?

– Да. Я опять перееду в общагу.

– Не беспокойтесь, он здесь всех знает! Но ведь РРС (Управление Распределения Рабочей Силы), конечно, скоро и тебя направит туда же, где Рулаг? Раз вы – партнеры, и оба инженеры…

– Да, но она… Понимаешь, на нее дал запрос Центральный Технический Институт. А я не настолько хороший инженер. Рулаг предстоит очень важная работа.

Воспитательница кивнула и вздохнула.

– И все равно…! – сказала она энергично, а больше не сказала ничего.

Отец смотрел на тощего малыша, который так заинтересовался солнечным лучом, что не замечал его присутствия в передней комнате. Толстый малыш в это время направился к тощему, быстро, хотя и довольно странной, приседающей походкой, причиной которой был намокший и провисший подгузник. Он подошел не то от скуки, не то по природной общительности, но, оказавшись в солнечном квадрате, заметил, что тут тепло. Он тяжело плюхнулся

рядом с тощим, оттеснив его в тень.

На лице тощего выражение незамутненного восторга сменилось гримасой ярости. Он толкнул толстого, крича: «Уди!»

Сразу же подбежала воспитательница. Она заступилась за толстого:

– Шев, нельзя толкать других людей.

Тощий малыш поднялся на ноги. На его лице пылали солнце и гнев. С него начал сваливаться подгузник.

– Мое! – сказал он высоким, звенящим голосом. – Мое солнышко!

– Оно не твое, – сказала одноглазая с той кротостью, которую дает абсолютная уверенность в своей правоте. – «Твоего» не бывает. Все – чтобы пользоваться. Чтобы делиться. Если не хочешь делиться, значит, не можешь и пользоваться. – И она добрыми, не преклонными руками подняла тощего малыша и пересадила его из солнечного квадрата в сторону. Толстый малыш сидел и безразлично таращил глаза. Тощий весь, затрясся, завизжал: «Мое солнышко!» – и залился слезами ярости.

Отец взял его на руки и прижал к себе.

– Ну, полно, Шев, не надо. Ты же знаешь – иметь нельзя. Ну, чего ты?

Голос у него был тихий, ласковый и дрожал, словно он сам вот-вот заплачет. Худой, длинный, легкий ребенок у него на руках отчаянно рыдал.

– Некоторые просто не умеют легко относиться к жизни, – сказала одноглазая, сочувственно глядя на них.

– Я его сейчас заберу на побывку в барак. Мать, понимаешь ли, уезжает сегодня вечером.

– Конечно, забирай. Надеюсь, что скоро вам дадут назначение вместе, – сказала воспитательница, вскинув толстого ребенка на бедро, как мешок с зерном; лицо ее было печально, здоровый глаз щурился.

– До свидания, Шев, сердечко. Завтра знаешь что, завтра поиграем в грузовик с водителем.

Малыш все еще не простил ее. Он рыдал, обхватив отца за шею, и прятал лицо во тьму.

В то утро Оркестру понадобились для репетиции две скамейки, а в самой большой комнате учебного центра топала танцевальная группа, поэтому ребята, которые проходили курс «Учись говорить и слушать», уселись в кружок на пенокаменном полу мастерской. Встал первый доброволец – длинный, тощий, тощий восьмилетний мальчишка, большеногий, большерукий. Он держался очень прямо, как свойственно здоровым детям; его, заросшее легким пушком лицо сначала побледнело, потом, пока он ждал, чтобы остальные дети начали слушать, покраснело.

– Давай, Шевек, – сказал руководитель группы.

– Ну, мне пришла в голову одна мысль.

– Громче, – сказал руководитель, грузноватый мужчина двадцати с небольшим лет.

Мальчик улыбнулся от смущения.

– Ну, понимаете, я думал… вот, скажем, я бросаю во что-нибудь камень. Скажем, в дерево. Я его бросаю, он летит и попадает в дерево. Но он не может в него попасть. Потому что… Можно мне доску? Смотрите, вот я бросаю камень, а вот оно дерево. – Он быстро рисовал на грифельной доске. – Вот это – такое дерево, а вот камень – на полпути между нами, видите? – Дети захихикали над тем, как он изобразил холумовое дерево, и он улыбнулся. – Чтобы долететь от меня до дерева, камень должен оказаться на середине пути между мной и деревом, так? А потом – на середине пути между той серединой пути и деревом. А потом – опять на полпути между этой серединой и деревом. И не важно, далеко ли он залетел, всегда есть такое место, только по правде это – время, которое лежит на полпути между тем последним местом и деревом…

– Вы считаете, что это интересно? – перебил руководитель, обращаясь к остальным ребятам.

– Почему он не мог долететь до дерева? – спросила десятилетняя девочка.

– Потому что ему каждый раз нужно пролететь половину оставшегося пути, и всегда остается половина остального пути, понимаешь?

– Может быть, просто будем считать, что ты плохо прицелился, когда бросил камень? – натянуто улыбаясь, сказал руководитель.

– Не важно, как целиться. Он не может долететь до дерева.

– Кто подсказал тебе эту мысль?

– Никто. Я ее вроде как увидел. По-моему, я вижу, как камень действительно…