А может, не так? Может, все по-другому?

Может, это мама бросила его?

Но это все равно. Мама бы не ушла просто так. Просто так ничего не бывает. И теперь вот он, Сережа, должен думать о нем.

Зачем? Зачем он взялся из этой маминой тайны? Зачем он убил того, Сережиного отца, – пусть с разными лицами, но хорошего, доброго, несчастливого?

Сережу знобит от бескрайней обиды. Он с ненавистью сжимает зубы. И вдруг бежит.

Он бежит не домой – к Авдееву.

Сережина тень то обгоняет его, то на мгновенье отстает. Фонари бросают блики на его вспотевшее, влажное лицо. Голова кружится.

Уже темно, в окнах гаснет свет.

Сережа врывается во двор, где живет папаша, и орет во все горло:

– Авдеев! Авдеев!

Вспыхивает свет в окнах на третьем этаже. Кто-то в майке выходит на балкон.

– Кто там? – хрипло говорит человек.

– Зачем ты явился? Кто тебя просил? – кричит Сережа.

– Не делай глупостей, Сережа! – отвечает тень на балконе.

Сережа стремительно наклоняется, подхватывает с земли камень и швыряет в авдеевское окно.

Раздается грохот.

– Есть! – шепчет себе Сережа и поднимает еще камень.

Снова звенит стекло.

– На! – кричит Сережа. – На, гад! Получай!

В соседних окнах загораются огни. На балконы выбегают люди, словно поглядеть на пожар, что-то кричат, но Сереже все равно – что…

Бабушка стоит посреди комнаты босиком, в длинной белой рубахе – настоящее привидение. Косички дрожат у нее на плечах – она плачет, но в руке держит ремень.

– По ночам шляешься! – говорит бабушка, стараясь быть грозной.

Сережа обнимает ее, целует, поднатужившись, отрывает от пола.

– Господи! – плачет бабушка. – И пьяный! – Но Сережа лезет в карман, поднимает над головой несколько цветных бумажек – свою зарплату.

Слезы у бабушки просыхают.

– Не знаю, об чем и думать, – говорит она. – Куда бежать – то ли в морг, то ли в милицию?

Она накидывает халатик, приносит Сереже молоко, хлеб, колбасу.

Сережа жадно ест. Потом ложится на раскладушку, разглядывает цветочки на дешевеньких обоях, которыми бабушка оклеила комнатку. Как у Пушкина, думает он: «Воротился старик, – глядь – стоит прежняя избушка, на пороге сидит его старуха, перед ней разбитое корыто…» Много захотел очень, издевается он над собой, проваливаясь в сон. Сыном стать… Брата или сестру…

Он просыпается от толчков. Ничего не понимая, открывает глаза. Бабушка трясет его за плечо.

– За тобой пришли! – плачет она. – Что наделал-то?

Он встает, подходит в трусах к столу.

Возле двери – молоденький милиционер. За ним – Авдеев и какая-то женщина.

– А! – говорит Сережа, не удивляясь. – Здрасьте-пожалте, гости добрые!

– Он еще и острит! – говорит милиционер. Во все щеки у него румянец. Будто отлежал. Но слова говорит серьезные: – Давай-ка одевайся!

Сережа натягивает штаны, причесывается, целует бабушку в щеку и говорит ей:

– Ты не волнуйся! Спи! Я просто папаше окна выставил!

– Окна ты выставил не папаше, – говорит милиционер, присаживаясь, – а совсем другим людям.

Другим людям! В Сереже что-то обрывается. Какая глупость! Почему – другим?

Сережа молчит, растерянно глядит на бабушку и клянет себя. Ведь это из-за него растянула она толстые губы, как девчонка, плачет без удержу, надевает при всех платье. Он прикрывает ее собой, говорит посторонним:

– Отвернитесь, чего уставились? – А сам думает: «Дурак проклятый, чего натворил!»

– Товарищ сержант, – говорит Авдеев, – но мы же уже договорились с Клавдией Петровной, – он глядит на кивающую женщину, – полюбовно, так сказать, миром, я все оплачу, и к мальчику у нас больше нет претензий…

– У вас к нему нет, а у меня есть, – отвечает милиционер, – я, если хотите знать, о вашем же сыне беспокоюсь, хоть вы и порознь живете. Сегодня вам окно высадит, а завтра кем он станет?

Милиционер постукивает карандашиком.

– Мы фиксируем, – втолковывает он Авдееву, – все факты хулиганства подростков и, если вот бабуся с ним не справляется, путевочку в колонию выпишем.

Сережа разглядывает милиционера и никак не может простить себе оплошку. И вдруг поражается: но за что же он хотел выбить окно Авдееву? Кто ему этот человек? Сам же говорил: его нет, не существует!

На душе муторно, как-то липко.

– Знаете, – говорит он, – вы меня простите, это вышло как-то случайно, я выпил.

– Ну вот! – хлопает белесыми ресницами милиционер. – Как говорится в худфильме – признание прокурора президенту республики.

Он распахивает блокнот, начинает что-то быстро строчить, зернышко карандаша громко шуршит под сильным нажимом.

– Товарищ милиционер! – взывает к нему Авдеев.

– Мы же договорились, – неуверенно просит пострадавшая Клавдия Петровна.

Бабушка снова плачет, но сержант их не слышит.

– Значит, вы с ними не живете, – говорит он как бы сам себе, но обращаясь к Авдееву. – С мальчиком одна бабушка. Как фамилия? – Он мельком вскидывает на нее глаза. – Подросток хулиганит в пьяном виде, и уследить за ним некому.

– Погоди! – говорит бабушка. В глазах у нее решимость.

Милиционер перестает писать, снимает наконец фуражку, сурово оглядывает бабушку, не в силах понять, по какой такой причине она сбивает его мысль.

– Погоди! – повторяет бабушка. – Есть еще кому за него заступиться, у него еще отчим имеется.

– Где же он? – удивляется милиционер.

Бабушка суетится, бормочет под нос:

– Сей минут, сей минут! – Потом бросается к выходу, кричит: – Я ему позвоню!

Сережа досадует на бабушку, клянет себя за дурость, за непростительную свою ошибку и объясняет:

– Она же зря пошла, понимаете, отчим со мной не живет, он ушел после мамы, и вообще ведь виноват я…

Милиционер разглядывает Сережу – слушает и не слушает. Потом спрашивает:

– Что пил-то? И с кем?

– Портвейн, – отвечает Сережа, а дальше врет: – На именинах у одного мальчика…

– На именинах, – вздыхает милиционер, в голосе его Сережа не слышит прежней решимости. – В первый раз?

– В первый, – говорит Сережа.

– Если штраф надо, товарищ сержант, – перебивает его Авдеев, – вы сразу скажите, я готов хоть сейчас, все-таки Сережа – мой сын, я обязан.

Гнев душит Сережу: «Все-таки сын»!

– Товарищ Авдеев! – дрожащим голосом произносит Сережа, и отец его испуганно сверкает очками. – Товарищ Авдеев! – зло повторяет он. – Что вы тут меня защищаете! Что вы все откупаетесь! Я не нищий, я работаю и без ваших забот обойдусь!

Милиционер поднимается, прохаживается по комнате, пуская за собой папиросный дым. Сережу колотит. Он не верит Авдееву. Он точно знает, что Авдееву надо все пригладить. Чтоб никто ничего не подумал…

Щелкает замок. На пороге стоит бабушка. Косички снова развязались и болтаются на плечах.

– Не пошел, – произносит она растерянно. – Я, говорит, сплю и все равно с вами не живу. Не отвечаю.

Милиционер останавливается, задумчиво глядит на бабушку, дымит папиросой. Потом подходит к столу, сует в карман свой блокнот и молча выходит. За ним исчезает женщина. Авдеев на пороге оборачивается.

– Эх ты! – говорит он и шевелит желваками. Потом плотно прикрывает дверь.

Сережа облегченно вздыхает.

– Глупенькая ты моя, – говорит он бабушке и, как маленькую, гладит ее по голове.

А бабушка опять плачет.

Потихоньку бабушка затихает, и чем тише всхлипывает она, тем больше саднит Сереже душу, колет досада на самого себя, жжет собственная несправедливость.

Сережа просыпается рано, еще нет шести. Медленно обходит квартиру. Собирает в авоську Никодимовы подарки. Альбом с марками. Книги. Боксерские перчатки. Ласты, трубку, маску. Футбольный мяч. Выводит из угла велосипед.

Он стирает ладошкой пыль с зеркальца, глядится в него. Год только… Целый год…