Сигареты, пиво, конфеты, деньги, сдача... Обычный день продавца из привокзального ларька.

Женька из школы прибегает. Я сажаю его в уголке и краем уха слушаю детские новости. Кто кого обозвал, кто с кем подрался, кто кому нравится, кто пару получил, а кого похвалили.

Я улыбаюсь очередному посетителю и поправляю каштановые волосы. Прическа короткая, мальчуковая, зато меньше возни с волосами. А то приходится по утрам их мыть, расчесывать – времени уходит уйма.

Телом и лицом мало напоминаю тех сногсшибательных красавиц, которые переставляют ходули по очередному модному подиуму. Пухленькая хохотушка – самое точное мое определение, ещё бы поводов для смеха было больше.

– Выйду замуж за Светку! – уверенно говорит Женька.

Я автоматически поправляю, что не выйдет замуж, а женится. За обслуживанием клиентов и проверкой домашней работы пролетает двадцать второй день. Мда, задают же теперь задачки, и это всего лишь второй класс...

Сын приносит из столовой два пластиковых контейнера с супом. Сегодня повариха Катя расщедрилась на неплохие куски мяса, нужно будет подкинуть ей пару пачек гламурных сигарет.

Я снова натыкаюсь на оборванного мужчину, когда выхожу с рынка. Тот сидит у ржавой изгороди и курит один за другим подобранные окурки. "Работать бы шел, а не побирался!" – вспыхивает мысль, и я вновь отвлекаюсь на житейские проблемы.

Дома нас никто не ждет, но нужно что-нибудь приготовить на ужин. И я не вижу, как мужчина провожает нас взглядом, тяжело поднимается и уходит устраиваться на ночь.

В двадцать третий день настроение у меня тоже далеко от определения «хорошее».

– Вставай, бомжара! Новый день пришел, пора искать работу! – сегодня я проспала, и от этого готова кусать себя за локти.

Ну и что, что хозяйка ларька? Я опоздала на утренний проход пассажиров к станции, а это треть дневной выручки. Вот же засада! И этот бездомный ещё валяется на ступеньках и щурится на солнышко, будто котяра, обожравшийся сметаной.

Вот уж у кого ни забот, ни хлопот, а я верчусь целыми днями, как белка в колесе.

Мужчина вскакивает, словно подброшенный мощной пружиной, скользит взглядом по красным пятнам на моих щеках и спешит убраться подальше. И правильно!

Сегодня я планировала провести еженедельную инвентаризацию, так что нечего "всяким" мешаться под ногами. Дверь хлопает так, что чуть не слетает с петель. Я не обращаю никакого внимания на шуршание картона. Пусть убирается, здесь не приют для бездомных бродяг!

Ещё раз даю себе зарок поговорить с охраной рынка по поводу этого "бомжары". Открывается окошечко и начинается рабочий день.

– Мам, а мам? Можно я пойду погулять? – днем в окошечко влезает растрепанная Женькина голова.

– А уроки кто будет делать? Пушкин, что ли? – не отрываясь от тетради с собственными записями, бурчу в ответ.

– Мам, так мы с Петром уже сделали, – ноет сын и пытается засунуть ранец в окошечко. Не тут-то было, приходится заходить через дверь.

– С каким Петром? – удивленно поднимаю голову, когда сын возникает на пороге.

– Да вон он, на плите сидит. Умный очень, он мне с математикой помог, а я ему пирожок отдал, – Женька показывает на улицу.

– Нельзя показывать пальцем, – я смотрю по направлению руки сына и вижу сидящего на бетонной плите "бомжару". – И Жень... с этим дядей я запрещаю тебе разговаривать. В следующий раз сам доедай пирожок.

– Хорошо, мам. Так я пойду, погуляю?

Я вздыхаю. Не хочется отпускать сына, но инвентаризация только-только перевалила через половину. Я наказываю Женьке далеко не убегать и грозно смотрю на курящего бродягу. Тот отвечает виноватой улыбкой и пожимает плечами. Надкушенный пирожок лежит рядом на клочке газеты. Я хмыкаю и отворачиваюсь. Цифры терпеливо ждут.

Вечером мы вновь видим сидящего на корточках бродягу, но у меня, измученной подсчетами, не остается сил на гневные мысли. Я прохожу рядом с домиком охраны и решаю зайти завтра – всё-таки он помог сыну.

Двадцать четвертый день начинается с мелкого дождика и паршивого настроения. А тут ещё это…

– Ты что, обосрался, что ли? Пошел на хрен, скунс вонючий! – от громкого крика бродягу сносит со ступенек, словно перышко от дыхания урагана.

Я ещё за десять метров учуяла запах дерьма. Пахнет так, что на глаза наворачиваются слезы. Мужчина качает отрицательно головой и открывает рот, но я уже поднимаю с земли обломок кирпича.

Бродяга выставляет вперед руки, как делают дети, когда на них кто-то нападает. Ладони неожиданно чистые для бомжа. Мне почему-то казалось, что они у него чернее, чем у негра. Этот жест беспомощности заводит ещё больше. Такой же жалкий, бесполезный козел, как и её бывший муж...

– Проваливай отсюда, сволота позорная! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! – кричу на присевшего мужчину.

Тот покорно кивает и начинает подниматься с земли, не отрывая от неё глаз. Этот виновато-собачий взгляд переполняет чашу терпения, и я со злостью швыряю оружие пролетариата. Острый край кирпича вонзается в скулу, заставляет голову мотнуться назад. На грязной коже выступает алая кровь. Мужчина прижимает ладонь к щеке и быстрыми шагами скрывается между палаток.

Даже не ойкнул, засранец...

Меня трясет от злости. Теперь же к моему ларьку никто не подойдет. Что за урод?

Бомж уходит, а запах дерьма никуда не исчезает. За ларьком, рядом с пустыми деревянными лотками, я нахожу испачканную тряпку, от которой идет отвратительный запах. С омерзением кидаю влажную ветошь в пакет и выкидываю в мусорный бак. Но долго ещё кажется, что запах витает в воздухе. Даже Женька морщит нос и старается смыться как можно быстрее.

В этот вечер я не вижу бродягу у забора. Почему-то решаю, что он оставил меня в покое, и не тороплюсь тревожить охранников.

2.2

На утро двадцать пятого дня я не вижу привычную картину у своего ларька.

"Прогнала?" – екает под сердцем.

Я не знаю – или радоваться этому событию, или огорчаться. С одной стороны, он портит мне торговлю тем, что ошивается неподалеку и отпугивает клиентуру замызганным видом. С другой стороны... привыкла я к нему, что ли?

Сегодня толстый картон не лежит на ступеньках. Что-то не так… Я захожу в ларек и погружаюсь в работу. Люди идут, заказывают, рассчитываются, я отдаю товар, отсчитываю сдачу. Принимаю товар, расплачиваюсь и записываю.

Я несколько раз ловлю себя на том, что выглядываю из окошечка и стараюсь найти взглядом бездомного. Его нигде не видно. Ни на бетонной плите, ни у поблекшей ржавой ограды. Червячок вины за свою несдержанность гложет меня изнутри.

– Жень, как дела в школе? – я нетерпеливо жду, пока сын расскажет новости, и потом задаю интересующий вопрос. – Слушай, а ты сегодня не видел своего знакомого? Как его… Петра?

– Нет, мам, не видел. Ты же сама запретила с ним разговаривать, – удивляется Женька. – А он тебе нужен? Хочешь, я поищу?

Я лохмачу мягкие волосы сына, чмокаю в лоб, отчего он жмурится и пытается вырваться.

– Нет, не нужно. Делай уроки. Я тебя пока закрою и схожу до столовой.

День проходит спокойно. Я так и не вижу оскорбленного бродягу, решаю про себя, что и черт с ним. Вот ещё – о всяком бомже беспокоиться. Да любой на моём месте сделал бы также!

Я беру сына за руку и почти выхожу с территории рынка, когда решаю остановиться у домика охраны. Я и сама не могу сказать, почему меня тянет зайти к охранникам. Или червячок вины сделал своё дело, или же все-таки я решила до конца выжить этого бродягу...

– Подожди меня здесь! Я быстро, – я передаю сыну пакет с продуктами и захожу в домик.

– Привет, Петрович! – здороваюсь с пожилым мужчиной в черной форме.

– А, Мариночка! Привет-привет! Ну как ты? За лыцаря ещё замуж не вышла? – Петрович улыбается так широко, что морщинки превращают лицо в печеное яблочко.

– За какого "лыцаря"? Ты о чем, Петрович?

Теперь пришла очередь удивляться охраннику.