Если бы он сразу вскочил на ноги, то, конечно, не удержал бы равновесия и тотчас бы снова упал. Некоторое время он лежал неподвижно, как пловец, отдавшийся волне. Беспокоило только, что из носа течет кровь. Он разбил его о руль, когда взлетел в воздух вместе с велосипедом. Земля же, на которую он упал — и трава, и листья, и сама почва, именно их он целыми днями разглядывал в свой бинокль, — не причинила ему никакого вреда. Возможно, ему покровительствовали души деревьев и души китов. Исана выплюнул сгусток крови, которая затекала в горло, вытер окровавленные губы рукавом джемпера и прижал его ненадолго к носу и губам. Лежа на спине, он увидел колышущиеся круг, крест и глаз, нарисованные на стене убежища. Глаз ли? — издевался он над своим рисунком, и слова были горше крови, заливавшей рот. Этим он старался успокоить свое тело — внутренности, кости, мышцы, потрясенные страшным падением. Потеряв способность к ориентации, он не мог понять, откуда к нему с криками сбегаются, вприпрыжку, как кузнечики, какие-то люди. Потом он узнал знакомых юнцов; громко смеясь, они нагло пялились на Исана. Конечно, смеющиеся подростки и не думали ожечь Исана своим смехом. Смех не был для них и средством снять охватившее их напряжение. Он напоминал скорее нетерпеливый лай собак, ожидающих, когда можно будет полакомиться попавшим в капкан зверем. Испытывая жгучий стыд, вконец растерянный, Исана встал. Покачнувшись, он услыхал новый взрыв хохота; смеявшиеся мальчишки не собирались даже расступиться и дать ему дорогу.

— Смотрите-ка, встал! Пошел! — завопил кто-то. Как человек, стоящий на доске, наклонно уходящей в воду, Исана, повинуясь инстинкту равновесия, покачивался то вправо, то влево. Медленно, шаг за шагом он приближался к убежищу, время от времени падал, и тогда сознание его фиксировало выкрики гогочущих подростков: смотрите-ка, а он все еще идет! Их смех и крики словно сжались в ком злобы, подкативший к горлу. И злоба эта росла и росла с каждым шагом, вызывавшим хохот мальчишек; так на празднике толпа глумится над чучелом черта. Превозмогая боль, хромая, он добрел наконец до убежища.

Схватив стоявшую у стены косу, он, размахивая ею, бросился на орущих подростков. Если бы они всерьез пошли в контратаку, то жалкий, размахивающий косой Исана, к тому же еще вынужденный то и дело вытирать рукавом нос, был бы вскоре повержен наземь. Но для мальчишек его отчаянное нападение стало новой игрой, и они отбегали ровно на столько, чтобы коса не могла их достать. Злоба, вдруг вспыхнувшая в Исана, так же неожиданно угасла и сменилась опустошенностью.

Отбросив косу и вытирая рукавом кровь, он открыл входную дверь — за ней, как будто наготове, стояли Инаго и низкорослый мальчишка. Исана чуть не столкнулся с ними.

— Ха-ха-ха. Вы и вправду весельчак! Ха-ха-ха... — гримасничая, смеялась Инаго.

Стоявший рядом с ней мальчишка — на лоснящемся темном лице его, будто вымазанном сажей, выступали капельки пота — тоже смотрел на Исана как на диковинного зверя. Подрагивая заострившимся подбородком, он еле слышно засмеялся:

— Ха-ха-ха, ну и комик же вы! Когда нам приходит в голову над кем-нибудь посмеяться, мы придумываем всякие штуки, но вас никому не переплюнуть. Ха-ха-ха.

— Такаки здесь? — спросил Исана, почувствовав боль в плече.

— Только что был. В щель наблюдал. Но после ваших номеров он, чтобы не расхохотаться, решил поговорить с вами попозже. Вылез на крышу и спрыгнул на косогор за домом. Ха-ха-ха, нет, вы и вправду комик!

— Возьми, это антибиотик, доза и все прочее указано на пакетике. А как принимать снотворное, ты небось и сама знаешь.

— Спасибо, — с трудом выдавила из себя Инаго и снова сморщилась, — ха-ха-ха.

Мальчишка, стоявший рядом с ней, тоже смеялся. Глаза Исана привыкли к полумраку, царившему в доме, и он увидел, что свою правую руку мальчишка поддерживал левой. Она была обмотана тряпкой и дурно пахла. Джинсы висели на нем мешком, и кое-где проглядывало тело — темное, покрытое гусиной кожей. Исана посмотрел на его вспотевшее лицо, всклокоченные волосы паренька стояли торчком, у него явно был сильный жар. Придерживая раненую руку, он, выпучив и без того круглые глаза, верещал жалобным голоском: хи-хи-хи.

— Вы сошли сюда, чтобы уйти из дома? — спросил Исана.

— Значит, выгоняете больного человека? — сказала Инаго, широко раскрыв горящие глаза и притворно надув пухлые губы.

— Я подумал так, потому что вы спустились в прихожую.

— Да нет, просто Бой захотел посмотреть на вас вблизи после того, как вы свалились с велосипеда, — сказала Инаго и снова засмеялась: — Ха-ха-ха.

Выглянув в открытую дверь, Исана увидел, что мальчишки с криками и смехом тащат его велосипед. Один из них, нахлобучив на голову кувшин для воды, нес мешочек с мелочью — Исана не стал расплачиваться ею в аптеке. Инаго прошла мимо него и строго прикрикнула на них с порога:

— Too much! [3]

Исана некогда было раздумывать, что в данном случае могли означать эти английские слова. Подросток шагнул вперед, но тут же навалился всей тяжестью на перила и, потеряв равновесие, стал сползать на пол, всем своим видом давая понять, чтобы ему подали руку. Но руку, которую протянул ему Исана — другая была по-прежнему прижата к носу, — мальчишка, только что смеявшийся над ним, решительно оттолкнул. Между бровями у него пролегла глубокая складка, а глаза, затуманенные от жара, были полны ненависти и злобы. Он что-то прорычал по-волчьи и недобро сверкнул глазами. Дверь в комнату была закрыта, в прихожей было темнее обычного, и сверкавшие у ног Исана глаза мальчишки казались еще злее. Инаго, обняв мальчишку, помогла ему встать на ноги. Поднимаясь с ним по винтовой лестнице, она сказала:

— Раньше ребята остерегались вас, а теперь, после вашего полета с велосипедом, они стали относиться к вам совсем по-другому.

— Но уважать, как видно, не начали, — горько усмехнулся Исана.

Дзин уже проснулся, причем такого пробуждения Исана не наблюдал еще ни разу за всю их затворническую жизнь. В комнате, где и днем бойницы не очень-то щедро пропускали свет — царил полумрак, на диване лежал Дзин, уставясь в потолок. Магнитофон у него на коленях, поблескивая светло-коричневой лентой, издавал тихое шипение. Если же на самом деле магнитофон не включен, подумал Исана, значит, он при падении повредил слух. Казалось, что Дзин, прислушиваясь к шипению, погрузился в мир безмолвия. Но потом Исана понял: для Дзина существует и настоящий звук. Конец тянувшегося из магнитофона тонкого шнура достигал его уха. Дзин слушал магнитофон через наушник, а чтобы посторонние шумы ему не мешали, другое ухо прикрыл ладонью...

— Послушай, Дзин! — позвал Исана, но Дзин лишь чуть приподнял голову и больше никак не реагировал на возглас отца.

Исана, конечно, знал о существовании мешочка с принадлежностями к магнитофону и запасными сопротивлениями. Но ему и в голову не приходило, что записи птичьих голосов можно слушать через наушник. Когда Дзин хотел послушать голоса птиц, Исана тоже погружался в их переливы, заполнявшие убежище, — так изо дня в день текла их жизнь, и потому наушник им был ни к чему. Но, наверно, вторгшаяся в их жизнь девчонка да мечущийся на третьем этаже в жару мальчишка терпеть не могут птичьих голосов. И самое удивительное, что Дзин, не привыкший общаться ни с кем, кроме Исана, безропотно подчинился настояниям девчонки и вот с увлечением отдается новой забаве, прижав руку к уху с такой силой, что побелели пальцы, и при этом игнорирует кого? Самого Исана...

Исана прислонился к стене, он дышал открытым ртом, нос все еще кровоточил, он прижимал к нему рукав джемпера, и вид у него был довольно глупый. Он так и не пришел в себя после падения, да к тому же лишился сочувствия сына и казался себе всеми забытым и одиноким, покинутым на дрейфующей льдине, когда тело его и разум окружены бушующим океаном насилия. У него оставался единственный выход — воззвать к душам китов, плавающих в этом безбрежном океане. Их дурацкий способ развлекаться просто смешон. Таких ребят, готовых находить развлечение в чем угодно, я видел только среди сверстников, когда был еще ребенком. Но ведь им-то по восемнадцать-девятнадцать лет. Свалившись с велосипеда, я устроил для них великолепный спектакль. Да, все их поведение говорило о безграничной жестокости. Но почему же они так нагло смеялись? Бесчувственно и беззастенчиво?