Второй фашист, оттолкнув Ксению Андреевну, подбежал к окну и стал стрелять по мальчику из пистолета. Начальник отпихнул его в сторону, вырвал у него пистолет и сам прицелился через окно. Ребята вскочили на парты. Они уже не думали про опасность, которая им самим угрожала. Их тревожил теперь только один Костя. Им хотелось сейчас лишь одного — чтобы Костя добрался до того берега, чтобы немцы промахнулись.

В это время, заслышав пальбу на селе, из леса выскочили выслеживавшие мотоциклистов партизаны. Увидев их, немец, стороживший на крыльце, выпалил в воздух, прокричал что-то своим товарищам и кинулся в кусты, где были спрятаны мотоциклы. Но по кустам, прошивая листья, срезая ветки, хлестнула пулеметная очередь красноармейского дозора, что был на другом берегу...

Прошло не более пятнадцати минут, и в класс, куда снова ввалились взволнованные ребята, партизаны привели троих обезоруженных немцев. Командир партизанского отряда взял тяжелый стул, придвинул его к столу и хотел сесть, но Сеня Пичугин вдруг кинулся вперед и выхватил у него стул.

— Не надо, не надо! Я вам сейчас другой принесу.

И мигом притащил из коридора другой стул, а этот задвинул за доску. Командир партизанского отряда сел и вызвал к столу для допроса начальника фашистов. А двое других, помятые и притихшие, сели рядышком на парте Сени Пичугина и Шуры Капустиной, старательно и робко размещая там свои ноги.

— Он чуть Ксению Андреевну не убил, — зашептала Шура Капустина командиру, показывая на фашистского разведчика.

— Не совсем точно так, — забормотал немец, — это правильно совсем не я...

— Он, он! — закричал тихонький Сеня Пичугин. — У него метка осталась... я... когда стул тащил, на клеенку чернила опрокинул нечаянно...

Командир перегнулся через стол, взглянул и усмехнулся: на серых штанах фашиста сзади темнело чернильное пятно...

В класс вошла Ксения Андреевна. Она ходила на берег узнать, благополучно ли доплыл Костя Рожков. Немцы, сидевшие за передней партой, с удивлением посмотрели на вскочившего командира.

— Встать! — закричал на них командир. — У нас в классе полагается вставать, когда учительница входит. Не тому вас, видно, учили!

И два фашиста послушно поднялись.

— Разрешите продолжать наше занятие, Ксения Андреевна? — спросил командир.

— Сидите, сидите, Широков.

— Нет уж, Ксения Андреевна, занимайте свое законное место, — возразил Широков, придвигая стул, — в этом помещении вы у нас хозяйка. И я тут вон за той партой уму-разуму набрался, и дочка моя тут у вас образование получает... Извините, Ксения Андреевна, что пришлось этих охальников в класс ваш допустить. Ну, раз уж так вышло, вот вы их сами и порасспрошайте толком. Подсобите нам: вы по-ихнему знаете...

И Ксения Андреевна заняла свое место за столом, у которого она выучила за тридцать два года много хороших людей. А сейчас перед столом Ксении Андреевны, рядом с классной доской, пробитой пулями, мялся длиннорукий рыжеусый верзила, нервно оправлял куртку, мычал что-то и прятал глаза от синего строгого взгляда старой учительницы.

— Стойте как следует, — сказала Ксения Андреевна, — что вы ерзаете? У меня ребята этак не держатся. Вот так... А теперь потрудитесь отвечать на мои вопросы.

И долговязый фашист, оробев, вытянулся перед учительницей.

Воздушная тревога привела во двор к нам трех пареньков. На бляхах поясов я увидел буквы Р и У. Они вошли лесенкой: старший, средний, младший. Пальцы у них были темные, под глазами чернели полукружки от копоти. Они возвращались с работы, спешили и не отмылись.

— Тут, значит, и заночуем, директор? — спросил самый маленький, деловито оглядывая наш двор.

— Да, выходит, надо располагаться, — отвечал тот, кого назвали директором.

— Третий день никак до дому не дойдем, — сверкнув ослепительными зубами, сказал средний.

Вскоре мы подружились с ними. Я узнал, что они действительно уже третью ночь никак не могут добраться до дому. Смена у них кончается поздно. И по дороге их задерживает тревога. Сегодня они собрались в кино. Но вот оказия: опять застукала их в дороге тревога.

Во двор вошел комендант и велел трем приятелям спуститься в бомбоубежище. Они неохотно подчинились. Спустившись в укрытие, ребята немедленно нашли какую-то фанеру, и так как народу было много и все места уже были заняты, то фанера эта была тотчас превращена изобретательными друзьями в некое подобие ложа. Крепко обняв друг друга, приятели через мгновение уснули. Они проснулись, когда комендант крикнул с лестницы: «Мужчины, наверх! Тушить надо».

Все трое выскочили мгновенно во двор. Пролетевший фашистский бомбардировщик сбросил на крыши зданий и во двор десятки зажигательных бомб. Народ у нас во дворе был уже обстрелянный и на этот раз не растерялся. Бомбы немедленно были загашены песком и водой. Но вдруг из щели в воротах небольшого гаража, который стоял около нашего дома, замерцал какой-то подозрительный свет. Оказалось, что бомба пробила крышу и проникла в гараж. Там стояли невывезенные машины и мотоциклет.

Прежде чем кто-нибудь успел что-либо сообразить, я увидел, как «директор» подставил свою спину, на нее вскарабкался средний паренек, а на спину среднего полез самый младший. Он уцепился за переплет окна, расположенного высоко над землей в стене гаража, повис, подобрался, выбил локтем стекло и скрылся в гараже, откуда уже шел дым, освещенный красным пламенем.

Когда через минуту ворота гаража были взломаны, мы увидели между двумя автомашинами рядом с новеньким мотоциклом нашего маленького гостя, который яростно притоптывал, прыгал на куче песка. Огня уже нигде не было.

— Эге! — промолвил паренек, которого дразнили «директором». — Здорово, Костюха! Это, пожалуй, чище, чем мы с Митькой вчера на Красной Пресне.

— А что вчера? — спросил я.

— Да нет, мы там дровяницу растаскали во-время, пока не загорелась.

После этого трое друзей спустились снова в убежище и через минуту опять заснули на своей фанерке. Едва прозвучал отбой, ребята поднялись, потерли закопченными руками сонные лица и ушли со двора. Их благодарили. Их хвалили вдогонку. Но они ушли, не оборачиваясь.

Вдруг во двор снова вбежал младший. В воротах в некотором отдалении от него показались два его товарища.

— Дядя, — обратился маленький к коменданту, — ведь мотоциклет, который чуть было не сгорел, он ведь «Красный Октябрь»? Да?.. Ага! А Витька говорит: это «Харлей».

И он торжествующе посмотрел на своих друзей. А потом они ушли все трое, и до нас донеслась песенка, ими, должно быть, переделанная на свой лад:

«Три фабзайца, три веселых друга, — всё народ надежный, боевой...»

— Итак, значит, вам, с какого конца ни считай, двенадцать лет, — сказал начальник, тщетно пытаясь нахмуриться, хотя его разбирало желание потормошить ребят, — год рождения, следовательно, 1929. Очень хорошо. И фамилия одного из вас Курохтин, звать Юрий. Так?

— Так, — отвечал, глядя в пол, коренастый мальчик в низко нахлобученной на брови заячьей ушанке и с самодельным рюкзаком на плечах.

— А тот, следовательно, будет Штырь Женя? Не ошибся?

Ответа не последовало. На начальника печально смотрели большие серые глаза, ресницы которых слипались от слез. Отнекиваться было бесполезно.

Их задержали на-днях у одной подмосковной станции. Москва была уже совсем близко. Прошел бы час-полтора, не больше, и из-за горизонта поднялись бы трубы, крыши, шпили, вышки и звезды столицы.

Юрик Курохтин хорошо знал Москву. Здесь он родился. Здесь, на Покровском бульваре, в одном из переулочков, он впервые пошел в школу и сейчас был уже четвероклассником. Но теперь он учился не в Москве. В начале войны он вместе с матерью уехал в далекий сибирский город, где и познакомился с Женей. Теперь они уехали оттуда тайком. Все это придумал Юрик. Он уговорил Женю отправиться вместе с ним, чтобы участвовать в сражениях под Москвой и защищать столицу от фашистов. Они ехали без билетов, их то и дело высаживали, они снова пролезали в вагон, прятались.