Бабушка всхлипывала надо мной, успокаивала мои руки, я на миг приходила в себя и снова проваливалась.

Я стояла в зарослях камыша, тянулась на цыпочках к его коричневым качалкам. В озере водились пиявки, пиявок я тоже боялась, вода в озере была темно-коричневая, как бабушкина кружка, и на ощупь твердая, гладкая, холодная. «Прыгай с разбегу!» – кричали мне, и было непонятно, как же можно прыгать, я разобью эту воду на кусочки, глянцевые сверху и пористо-матовые на разломе, я лучше лягу на эту воду, пахнущую фиалкой, лягу животом и грудью, покрепче прижмусь лбом к холодной поверхности…

Я открыла глаза. Холодная рука – не бабушкина, бабушка всхлипывала в изножье постели – лежала у меня на лбу.

– Вы врач? – спросила я у старушки с головой, обвязанной чем-то белым.

– Та на шо ж нам той врач? – удивилась она. – Зараз усе пройдет… Чуешь, вже проходить?

Холодок ее ладони остудил мою голову, холодок потихоньку спускался к груди, к животу, к ногам, его было так много, хватило на всю меня.

– Не узнала бабу Веру? – спросила бабушка, высмаркивая остатки слез в передник.

– Не узнала, – честно ответила я, – здесь темно…

– И не треба, – засмеялась баба Вера, подымаясь. – Ты спи, бильше ломать не буде. Чуешь, Васильевна, – обратилась она к бабушке, – я з ранку ще прийду, поставим твою унучку на ноги… Спи!

И я уснула.

Утром тело еще ныло, кружилась голова. Но никаких признаков простуды не было, было вообще непонятно, что стряслось со мной ночью. «Сглазили, – просто объяснила бабушка. – Милентьевна, поди, сглазила, или Манька-паскудница. Боны такие. Нычого, зараз баба Вера прийде помогти».

Баба Вера пришла вскоре, выдворила бабушку из комнаты, велела смотреть в окно, а сама бродила по комнате, что-то шептала, чем-то брызгала по углам и на меня. Наконец она объявила, что все сделано, отныне ни одна черная душа меня не сглазит, и они с бабушкой отправились во двор пить сладкое вино из шелковицы – еще вчера я заметила в бабушкиной кладовке четыре бутыли.

Цивилизация находит странное отражение в жизни хутора Борисовка. С большим миром их связывает в основном телевизор, но жизнь, показанная по телевизору, воспринимается как что-то постороннее. В Борисовке своя мода, свой счет деньгам, свои понятия о власти и политике. Язык состоит из дикой смеси русского и украинского, и выглядит это как издевка над обоими языками.

Женщины Борисовки рано становятся матерями, а потом и бабками. В тридцать лет они покрывают головы платками, чтобы не снимать их уже до самой смерти. Из обуви здесь предпочитают тапки без задников – их легче переобувать, без конца шныряя из дома во двор и обратно. В этих тапках вырастают, вырабатывая особую походку с подволакиванием ног.

Баба Вера очень похожа на остальных жительниц Борисовки, и все же что-то ее отличает от всех прочих. Ну, разумеется, главная ее отличительная черта – то, что она лысая. Совсем лысая – ни бровей, ни ресниц, а голову она всегда туго обвязывает платком. Говорят, такой она была смолоду. И тем не менее у бабы Веры есть муж, дед Иван, дочь Лидка и внучка Ленка, похожие друг на друга, как родные сестры, ибо дочь старше внучки всего на пятнадцать лет.

– Вже и правнучка е, – засмеялась баба Вера на мой вопрос о семье, – вже два роки ей, Шуркой звать.

– Лена замуж вышла? – осторожно поинтересовалась я.

– Ага, вышла, – засмеялась баба Вера снова. – Вышла и назад зайшла. Шурке три месяца було, як воны развелись, чертяки.

Ленкина мать, Лидка, родила дочь и вовсе без мужа. В Борисовке такие фокусы были в новинку. Баба Вера погоревала, но вскоре свыклась, и когда Лидка пошла в разнос, загуляла, бросив дочку на руки родителям, баба Вера, вопреки борисовским традициям, отказалась поливать дочь на всех углах грязью. Будь она простой бабой, житья ей не стало бы за такое пренебрежение общественным мнением. Но баба Вера была незаменимым человеком. Она снимала сглаз и порчу, лечила «припадочных» детей и даже, говорят, ворожила. Помимо этого, просто пользовала травами всех болящих, что было очень важно, ибо до ближайшей аптеки было два часа езды на велосипеде (другого транспорта в Борисовке, если не считать единственный частный «Запорожец», не было). Так что, с одной стороны, бабу Веру уважали, а с другой – побаивались, за глаза называя ведьмакой. Поди поругайся с человеком, если она запросто может извести и твоих свиней, и твой садик-огород, и тебя самого. Примеров «изведения» на хуторе пока не было, но обитатели Борисовки строго держались того мнения, что все может быть, если имеешь дело с человеком, связанным с потусторонними силами.

– Баба Вера, а как вы этому всему научились? – спросила я.

– Чему? – хитро улыбнулась она.

– Ну вот… лечить как выучились?

– Лечить… Ты ведь знаешь, шо я лысая? – спросила она вдруг. – А знаешь, от чого? Як мене було рокив семнадцать, я у баню пошла. У нас у Марьяновке (а я з Марьяновки сама) баня була одна на усих – жили-то бедно. От пошла я у баню…

В бане мылась какая-то старуха, не из марьяновских – «к родычам приихала». Увидев юную бабу Веру в предбаннике, старуха загляделась на ее роскошные волосы и завистливо похвалила. Потом вернулась в парилку, как будто что-то забыла там. Раздевшись, баба Вера последовала за ней и успела увидеть, как старуха шептала что-то над бочкой с холодной водой. Баба Вера была комсомолкой, в порчу не верила и смело вымылась. После бани стала расчесываться – волосы полезли кусками: «Лизли, лизли – та й уси и вылизли!»

– Бона мне приснилась потом, я вже в Борисовку до Ивана приихала, вже Лидка була. Сниться, шо старуха та до мене пидходе та й гребень тягне – шоб я, значить, обратно взяла. Мне б его взяты, а я спуталась – и тикать!.. Потом казалы, шо вона у то время вмирала, грехи замаливала. Хотела з меня проклатье снять, а я, дура, не далась.

Желая вернуть былую красу, баба Вера решила сама овладеть ворожбой, нашла в соседнем хуторе бабку, что лечила травами и читала заговоры – «Хорошая була людына, усе людям, усе людям…» Она показывала бабе Вере лечебные травы, учила нужным словам…

– Баб Вера, а ворожить вы научились? – спросила я с замиранием сердца.

– Ще чого! – построжела она. – Ты не слухай, шо люди мелють. Не разумиють, а мелють. Ворожить – то с нечистой силой дела иметь, прости, Хос-с-споди, дуру старую! – перекрестилась бабка. – А людей лечить – надо шоб сердце чистое було, шоб Бог тоби помогал… – И баба Вера перекрестилась снова. – Ворожить… Тьфу!

К вечеру полегчало вовсе. Мы ужинали в хате, доедая вчерашние пироги «з ягидьмамы».

– Де вчора ходила? – спросила бабушка.

– На дорогу. Ой, бабуль, как тут красиво, особенно ночью… Пахнет так – как в сказку попала!

– Чем пахнет-то?

– Фиалкой ночной, или как ее там… Я по этому запаху скучала, даже, знаешь, покупала крем такой – он сам по себе дрянной, а пахнет этими цветами, покупала чтоб нюхать…

– Кажуть, от этого запаха люди с ума сходят, – встревожилась бабушка.

– Да ну тебя!

– Я те дам – ну! – рассердилась бабушка. – Кажу тоби – люди розум теряють от того цветка. И Верка вон… – Бабушка осеклась.

– Какая Верка? Баба Вера, что ли? А что она? Бабушка долго отказывалась продолжать, но в конце концов сдалась и поведала, что баба Вера приворожила своего мужа, деда Ивана, этой самой фиалкой и какой-то лунной водой. Как она это делала и что за «лунная вода» пошла в ход, добиться не удалось – очевидно, бабушка и сама этого не знала.

– Она ж говорит, что не ворожит никогда, – усомнилась я.

– А ты и веришь! – всплеснула руками бабушка, – А шо тады Иван на ней женился, не знаешь? На лысой-то? Чи девок других не було? Такий красавец був, полхутора по нем сохло – а он з Марьяновки Верку лысую привел!..

А скильки раз вин от нее уходив – вертался, як Серко с хвостом поджатым… Нет, Мариночка, тут дело такое… – И бабушка махнула рукой.

Было темно. Меня неудержимо тянуло на улицу. Я пошла, на этот раз в другую сторону – к дому бабы Веры. Во дворах, почуяв мои шаги, ленивым лаем перебрасывались собаки. Борщом тянуло от одного дома, сивухой – от другого, очевидно, гнали самогон, подгоревшим вареньем – от третьего. В маленьких окнах синим светились телеэкраны. Обычный вечер на хуторе Борисовка. «Доця, йды у хату!» – кричал кто-то, и девичий голос совсем рядом в темноте отвечал: «Зараз!» – а рядом с этим голосом тихо говорил что-то ломкий юношеский басок.