В сумке лежала книжка, купленная накануне в пыльном киоске чужого города. Новая книга «известного мастера детектива», первый сборник, где нет ни убийств, ни погонь, ни прочих атрибутов его мастерства. Рассказы о любви, слишком грустные, безысходные какие-то, и в оглавлении случайным и смутно знакомым глянулось мне название «Март».

И там-то, в одиннадцати страницах, остались навеки вешние сумерки Березового, вороны, ледоход, бутылка вина на мокрой скамье.

«Руки у нее совсем замерзли – маленькие, с покрасневшими костяшками, забытые на перилах веранды, приторно-розовых, как весь этот дощатый дом, как следы лака на ее ногтях, – а над ней плыли облака, серые громадины, и она потянулась поцеловать меня, пока я грел ее руки… Мне до сих пор стыдно за те глупые слова, которыми я попытался отвлечь ее, уже знаю, зачем. Стал ли я счастливей, попрощавшись с ней в том пронзительном, льдистом, бледном и грустном марте? Вряд ли…»

Скоро уже достроят комфортабельное здание нового пансионата. Старое и жалкое снесут за ненадобностью, снесут вместе с его узкой террасой, с пылью и паутиной, с пустотой, с тенями живших здесь людей. Перила террасы облезли: темно-вишневый слой, слой розовый. Прошлая жизнь одинокого домика. А до этого была жизнь зеленая и жизнь голубая, и кто-то грел женские ладони, замерзающие на перилах – зеленых и голубых. Много мартов назад.

Любовь ждала меня на станции Рогатка.

Любовь эта, собственно говоря, была бывшей. Полтора года я проваландалась с Алексеем – и все полтора года, исключая разве что первый месяц ухаживаний и брачных танцев, Алексей вел себя так, будто мы вместе чуть ли не с рождения и порядком устали друг от друга. Очень быстро забыты были цветы и шоколадные подношения, очень быстро он уговорил меня перебраться к нему и заняться хозяйством. Сам обосновался на диване и тихо мурлыкал там от своего маленького эксклюзивного счастья. Я стала для Алексея домом, а хотелось бы – страстью, недостижимой мечтой, цветком тропическим…

Поэтому нет ничего удивительного в том, что, как только на горизонте появился человек, для которого я могла стать именно такой неутолимой страстью, я немедленно Алексею изменила.

Алексей сидел на станции Рогатка, где снимал половину домика, писал и ждал меня. Я должна была приехать перед самым Новым годом, чтобы встретить праздник с любимым. Однако уже к середине декабря любимый стал бывшим и больше никак нельзя было это скрывать. Мне предстояла ужасно серьезная встреча.

Электричка отходила вечером. В полном смятении я вошла в освещенный вагон, плюхнулась на жесткую лавку. В руках была только маленькая сумочка, и это должно было вызвать у Алексея подозрения, так как обычно я телепалась к нему на дачу с чудовищным багажом авосек и пакетов, нагруженных продуктами. Раньше Алексей уезжал работать на дачу к своему другу, но потом друг развелся с женой и перебрался на дачу сам, а Алексею пришлось поискать места в поселке с дурацким названием станция Рогатка, так подходившим для его нынешнего положения.

Вагон был полупустой. В окнах, подернутых пепельным инеем, тихо плыли огоньки – больше ничего не было видно. На лавку напротив меня с размаху уселся мальчик лет тринадцати-четырнадцати.

Несмотря на мороз, на нем была легкая куртка и бейсболка, закрывающая козырьком половину лица. Я видела узкий подбородок и нежный девичий рот. Судя по всему, красивый мальчик, подумала я, жаль что он когда-нибудь вырастет, и тогда эти тонкие черты будут казаться слишком женственными, слащавыми, узкий подбородок покроется щетиной, он, вероятно, отпустит бороду, чтобы казаться мужественней… Алексей носил бороду. Он ее сбрил только однажды, какая-то была в этом надобность, и я несколько минут не могла ничего сказать, когда он вышел из ванной с абсолютно голым розовым лицом. Я умирала от смеха – лицо оказалось на редкость глупым и беспомощным, как у очкарика, снявшего очки.

Мальчик вдруг рывком сорвал кепку, взъерошил волосы и поудобнее устроился на лавке. Я остолбенела.

Он оказался не просто красив, а потрясающе красив – настолько, что смотреть на него было просто неприлично, эта красота была за гранью нормы, как уродство. Черные миндалевидные глазищи, точно кистью подведенные, нагло уставились на меня.

Тут, вероятно, изрядно было подмешано восточной крови. Какой? Трудно сказать. Лицо с тонкими чертами было нежным и хищным одновременно. Темно-желтая кожа обтягивала острые скулы, глаза, словно лишенные внешних границ, уходили к вискам, как на портретах египетских фараонов.

В том, как развязно он осматривал окружающих, каким жестом вынул из кармана жвачку и отправил ее в рот, отчего губы немедленно приняли неприятное капризное выражение, в том, как он сидел, раскинув узкие коленки в застиранных джинсах, тоже было что-то неприличное, порочное.

Почему-то сразу вспомнились рассказы о детской проституции, наркомании и подростковом гомосексуализме. Что-то такое в этом парне, несомненно, было, что заставляло так думать. Мне стало обидно.

В это время к мальчику подошел мужчина – лет сорока на вид, усталый, хорошо одетый, с добрым белесым лицом. «Вот ты где, – сказал мужчина. – А я тебя ищу… Пойдем!» Мальчик взглянул на него с циничным любопытством. «Пойдем!» – повторил мужчина и потрепал его за плечо. Плечо ушло из-под руки. «Я сейчас, – сказал мужчина, – только не убегай».

Он ушел, пошатываясь, потому что вагон качало. Мальчик посмотрел на меня с чуть намеченной улыбкой, впрочем, трудно было понять, улыбается он или просто так прихотливо изогнуты его губы. Я подумала, что можно вмешаться, поднять шум, спугнуть мужика. Но сам-то мальчик не предпринимал никаких попыток спастись, он даже как будто ждал возвращения мужчины. Честно говоря, я никогда не видела, как взрослые мужики пристают к маленьким мальчикам, и теперь к чувству жалости и негодования примешивалось какое-то гаденькое любопытство.

Мужчина вернулся очень скоро, неся две большие тяжелые сумки, за ним шел второй мальчик, лет восьми, очень похожий на мужчину – такое же круглое доброе лицо, вздернутый нос. Они сели на лавку, мужчина стащил с младшего шапочку с помпоном, бережно растрепал взмокшие волосы. Дитя тотчас закрыло глаза и привалилось к отцу в усталой дреме. Мужчина кивком пригласил старшего тоже привалиться и подремать, но тот ответил неприязненной усмешкой и отвернулся к окну.

Пути до станции Рогатка оказалось полчаса. Я вышла на легкий мороз в совершенно незнакомом месте, следом за мной вышел и мужчина с мальчишками. Алексей не встречал меня – я не предупредила его о приезде. Быстро прикинув, что, кроме самого поселка, здесь идти было скорее всего некуда, я двинулась следом за своими попутчиками.

Смеркалось. Тихо опускался крупный сказочный снег.

Мужчина шел, взвалив одну сумку на плечо, другую нес в руке. За свободную руку держался младший, а старший шел чуть поодаль, засунув руки в карманы и преувеличенно независимо раскачиваясь на ходу, – так смешно, как это умеют делать только подростки.

«Совсем плохо?» – спросил мужчина у маленького. Тот кивнул. «Давай на руки возьму?» – предложил отец. Тот машинально оглянулся на старшего и отчаянно завертел головой, но тотчас споткнулся, упал и расплакался. «Горе мое, – вздохнул мужчина. – Иди сюда!» Он поднял маленького со снега, как кулек, взвалил на плечо, крякнул, устроил его поудобнее и понес. Дитя притихло на отцовском плече. Старший шел впереди, не оборачиваясь на них.

– Ты? – поразился Алексей. – С ума сошла, ночью, одна… – Он улыбался растерянно, тормоша меня, стаскивая шубу. – Чудик, не предупредила… Ты электричкой?.. Господи, надо было хоть такси взять. Тут лес кругом, Серые Волки ходят и едят Красных Шапочек…

– Я уже вышла из возраста Красных Шапочек, – ответила я, стараясь не смотреть ему в глаза.

Он нацеплял с моей шапки снега себе на бороду, снежинки таяли и становились бусинами воды.

Всем своим видом я старалась показать, что приехала не просто так, что впереди тягостный разговор, что это конец полуторагодовалой жизни вдвоем. Но то ли у меня ничего не получалось, то ли Алексей офонарел от нежданной радости – он ничего не замечал. Начинать же с места в карьер я боялась.