она благословляла и благословит встать на защиту его и пожертвовать

собой для спасения свободы своего государства.

В чувстве братского единения и мира во Христе пребываем к Вашему

Высокопреосвященству

Высшего Церковного Совета Российской Православной Церкви председатель митрополит Московский Антонин.

Заместитель председателя протопресвитер Красницкий.

Митрополит всея Сибири Петр. Архиепископ Крутицкий Александр Введенский. Архиепископ Леонид. Митрополит Одесский Евдоким. Протоиереи: П.Красотин, Г.Добронравов, Дикарев, Дьяконов.

Протодиакон С. Доброе. Управделами ВЦС мирянин А.И.Новиков. Москва, Троицкое подворье, 12 мая 1923 года. (Известия ВЦИК, 1923, 15 мая, с.2.)

Но нет, о братья, льстец лукав,

Он горе на царя накличет,

Он из его державных прав

Одну лишь милость ограничит.

Год 1922-й и весна 1923-го — захватывающая трагическая симфония русской церкви. Лето 1923 года и последующие полтора года — контрапункт.

И так же, как контрапункт музыкального произведения есть переплетение различных мелодий и музыкальных тем, так лето 1923 года — это причудливое переплетение самых разнородных тенденций, веяний и религиозных исканий эпохи. И все это группируется вокруг одного события — неожиданного, внезапного освобождения патриарха Тихона и возвращения его к кормилу церковной власти…

В мае, после закрытия Собора 1923 года, положение, казалось, стабилизировалось. Высший Церковный Совет отныне был единственным органом церковной власти, обновленческие епископы служили в полупустых кафедральных соборах, А.И.Введенский совершал пропагандистские турне по стране. Е.А.Тучков принимал у себя в кабинете деятелей ВЦС.

Что думали о религии, какими установками руководствовались по отношению к ней люди, игравшие главную роль в политической жизни страны? Ответом могут быть высказывания двух известных государственных деятелей той эпохи.

«Религия должна являться частным делом для коммунистической партии? — иронически вопрошал на заседании Исполкома Коминтерна 12 июня 1923 года Г.Е.Зиновьев. — Ведь это же вопиющее противоречие с марксистской точки зрения. Из нашей Российской коммунистической партии мы часто исключаем отдельных людей, даже таких, которые пять лет боролись против белых, только за то, что они венчались в церкви. А образованный марксист т. Хеглунд пишет такие странные статьи… Мы не допустим какого-либо необузданного похода против религии, но систематическую марксистскую антирелигиозную пропаганду мы, разумеется, должны вести. Нет никакого сомнения, что делать это надо крайне осторожно и умело. Не далее как сегодня мне в другом собрании пришлось сказать нашим грузинским товарищам: не торопитесь слишком с закрытием церквей в Грузии, ведите антирелигиозную пропаганду гораздо более осторожно и умело и т. д. Само собой понятно, что в городе мы ведем свою пропаганду иначе, чем в деревне.

Но чтобы мы провозгласили религию частным делом по отношению к партии, это просто неслыханно». (Правда, 1923, 15 мая, № 131, с. 4).

«Тов. Зиновьев задал вчера вопрос: почему теперь вдруг всплыл религиозный вопрос? — вторил своему коллеге Н.И.Бухарин. — Объективно возникновение вопроса в данный момент имеет и может иметь только один смысл: во всей Европе травят Советскую Россию вследствие якобы религиозных преследований, которые будто имеют место в России. Именно в этот момент некоторые европейские коммунисты хотят доказать, что русские коммунисты — варвары, но что они-де не такие, они-де «гуманные» и никогда не будут преследовать попов, не говоря уже о казнях…

Религия — это проклятая идеология, которая имеет глубокие корни в душе современного человека. Поэтому мы должны и можем терпеть людей, которые еще религиозны, которые еще находятся на полпути к революционному пониманию. Мы можем иметь терпение, пока мы этих людей не сделаем сознательными. Но отсюда нельзя делать вывода, что партия не должна заниматься антирелигиозной пропагандой. Тов. Хеглунд разъяснил мне, что даже в «Азбуке коммунизма» сказано, что мы должны с осторожностью вести борьбу против религии. Это совершенно естественно. Среди рабочих мы должны применять другие методы борьбы против религии, чем среди крестьян, среди которых мы должны быть более терпеливы». (Правда, 1923, 18 июля, № 132.).

«Спасайте Тихона! — сделалось лозунгом международной контрреволюции, — писал он же в «Правде» 27 июня 1923 года, — той, которая должна была поднять самые темные массы и придать видимость крестового похода против Советской России. Резюме этой кампании мы имеем в знаменитой ноте Керзона, который всей мощью Британской империи вступился за «Божье дело, за мученика-патриарха», стараясь извлечь его из пасти большевиков». (Передовая статья «Конец гнусной комедии». Правда, 1923, 27 июня, № 141.). В эти дни антирелигиозная пропаганда как будто затихает. Однако во всем чувствуется, что это лишь затишье перед бурей. Московские храмы открыты. Однако храмы Троице-Сергиевой Лавры, в которых уже два года назад прекращено богослужение, превращены в музей. Монахи, оставленные временно при Лавре, служат в качестве гидов. В Свято-Троицком соборе открыто лежат мощи величайшего русского святого. Комсомольцы и комсомолки издевательски хихикают и отпускают иронические замечания. Парни демонстративно стоят в шапках, и тут же сотни людей, преклоняя колени, молятся у поруганных мощей и благоговейно лобызают череп преподобного. Среди прикладывающихся не только русские. «Католическая церковь чтит преподобного Сергия!» — воскликнул однажды здесь молодой экзальтированный поляк и тут же благоговейно приложился к мощам, не обращая внимания на улюлюкание комсомольцев. Тут же, у мощей и у порогов храмов, во дворе Лавры, происходят импровизированные, горячие диспуты между верующими и молодыми антирелигиозниками. Стаи голубей мирно реют около утихших колоколен…

Антирелигиозные диспуты, шумные и страстные, не утихают во всех городах и селах России. Имя Введенского приобретает все более широкую популярность. Весной 1923 года в Политехническом музее впервые он скрещивает оружие с А.В.Луначарским. Это был конец мая, и темой диспута была только что вышедшая во Франции книга Анри Барбюса «Иисус против Христа». Диспут был назначен по инициативе ОКС (Общество культурной связи с заграницей), и председательствовала на этом диспуте руководитель ОКС О.Д.Каменева.

Луначарский приехал за пять минут до начала. У входа он столкнулся со своим оппонентом. Подойдя к нему первым, нарком обменялся с Введенским крепким рукопожатием. Обдав обновленческого Златоуста запахом тонких заграничных духов, он галантно уступил ему дорогу при выходе на эстраду.

Оба оратора импровизировали свои речи. Луначарский говорил легко и свободно, в тоне светской беседы, пересыпая свою речь анекдотами, остротами, не повышая голоса, без жестикуляции и пафоса. Произношение слов на иностранный манер («режиссер», «мебль») завершало впечатление высококультурного человека — европейца.

Введенский начал в том же тоне. Однако в середине речи произошел перелом. Введенский заговорил о главе в книге Барбюса под названием «Кто-то прошел!». И речь Введенского стала порывистой, трепетной, нервной. Взволнованно говорил он о шагах, которые слышатся в истории, о шагах, которые отдаются в каждом сердце… «Кто-то прошел, кто-то прошел! Разве не слышите вы, что кто-то прошел», — восклицал он, как бы пораженный каким-то внезапным видением и как бы прислушиваясь к чему-то. И публика, собравшаяся в обширном зале, ерзала на стульях и беспокойно переглядывалась, где-то уже слышались приглушенные рыдания. О.Каменева пожимала плечами.

«Высококвалифицированный религиозный гипнотизер», — бросил Луначарский реплику, после диспута переданную Введенскому. А оратор уже ничего не слышал и не видел — на него, как он сам любил говорить, — «нашло». От развязной светской манеры не осталось и следа, на трибуне стоял оратор, который говорил большие слова о Христе, единственной светящейся точке в истории. Без него все в мире бессмысленно, хаотично, ненужно. Мир без Христа — это уродливая карусель отвратительных масок, лишь один клубок свивающихся в конвульсиях тел… Размахивая руками и позабыв о прыгавшей и перевертывавшейся у него на груди панагии, Введенский броско и смело рисовал картину человеческих необузданных страстей, от которых содрогаются небо и земля. Он рисовал эту картину и сам как бы пугался ее, восклицая в лихорадочном забытьи: «Но все же кто-то прошел! Кто-то прошел! Разве вы не слышите, что кто-то прошел? Ведь нельзя же жить, если никто не прошел!»