Она помотала головой.

— Нет. Я нашла программу, которой они пользуются, программу, которая создаёт на экране чрезвычайно достоверную картинку. — Она снова взглянула на быстро сгущающиеся снаружи сумерки. — IT, проговорила она. — Ай. Ти. Вот кто знает. Только они владеют этой тайной. — И она снова потрясла головой.

— Какой тайной? — Холстон не мог понять, несёт ли она чушь в припадке безумия или говорит и в самом деле нечто очень важное. Да бог с ним. Главное — она говорит.

— Но теперь-то я знаю. И ты тоже это поймёшь. Я вернусь за тобой, обещаю тебе. В этот раз всё пойдёт по-другому. Мы прервём цикл — ты и я. Я вернусь, и мы перейдём через этот холм вместе. — Она засмеялась. — Если только он существует, — громко добавила она. — Если этот холм действительно существует и он живой и зелёный — мы пройдём по нему вместе.

Она снова обернулась к мужу.

— Нет, сейчас никто не бунтует по-настоящему. Просто идёт постоянный, медленный исход. Есть люди, которые хотят выйти наружу. — Она улыбнулась. — Они получают то, о чём просят — им позволяют выйти. И я знаю, почему они производят очистку, почему они говорят, что не будут, и всё-таки делают. Я знаю. Я знаю. Они никогда не возвращаются, они ждут, ждут и ждут, но я не стану ждать. Я вернусь сразу же. В этот раз всё будет по-другому...

Холстон сжал её пальцы. Слёзы медленно ползли по его щекам.

— Малыш, зачем ты это делаешь?

Ему казалось, что она готова объясниться — теперь, когда Шахта затихла, и они остались одни.

— Я знаю о восстаниях, — сказала она.

Холстон кивнул.

— Я тоже. Ты мне рассказывала. Были и другие...

— Нет. — Аллисон отодвинулась от него, но только затем, чтобы было удобнее смотреть ему в лицо. Её глаза больше не были дикими, как раньше. — Холстон, я знаю, в чём причина восстаний. Я знаю, почему они происходили.

Аллисон закусила нижнюю губу. Холстон ждал, напрягшись всем телом.

— Всегда существовали сомнения, подозрения в том, что в наружном мире всё не так плохо, как нам показывают. Ты тоже это чувствуешь, правда? Что мы живём в плену иллюзии?

Холстон знал, что на этот вопрос лучше никак не отвечать. Высказываться вслух о таких вещах грозило очисткой. Он просто застыл и ждал.

— Скорее всего, движущей силой этих бунтов – примерно, каждые 20 лет — была молодёжь, — проговорила Аллисон. — Я полагаю, потому, что в ней особенно сильно желание докопаться до истины, подвергнуть всё исследованию. Неужели ты никогда не ощущал подобного желания? Особенно в молодости? — Её глаза смотрели куда-то вдаль. — А может, это были молодые пары, только что поженившиеся. Они сходили с ума при мысли, что не могут завести ребёнка в этом проклятом ограниченном пространстве... Очевидно, они готовы были поставить на карту всё ради возможности иметь детей, разве не так?

Наверно, перед мысленным взором Аллисон сейчас встал лотерейный билет, срок действия которого ещё не прошёл и который так и не будет реализован. Она снова посмотрела на Холстона. Тот раздумывал, не пошлют ли на очистку его самого просто за то, что не кричит на неё, что молча выслушивает запретные слова...

— А может, это были обитатели постарше, которым надоела эта жизнь в тесноте, — продолжала она. — Они больше ничего не боялись, хотели выбраться отсюда и освободить место для других, например, для любимых внуков. Как бы там ни было, любое возмущение начиналось по причине этих сомнений, чувства, что плохо не снаружи, а здесь,внутри. — Она обвела взглядом клетку.

— Не надо так говорить, — прошептал Холстон. — Это тяжкое преступление...

Аллисон кивнула.

— ...выражать желание уйти? Да. Это самое тяжкое преступление. Неужели ты не понимаешь, почему? Почему запрещается даже сама мысль о выходе наружу? Потому что все бунты начинались с этой мысли, вот почему.

— «Ты получишь то, о чём просишь», — продекламировал он слова, вбитые ему в голову с раннего детства. Родители предостерегали его — своё единственное драгоценное дитя — против желания вырваться за пределы Шахты. Ему запрещалось допускать даже саму мысль об этом. Потому что за ней последовала бы неизбежная смерть — смерть их единственного дорогого сына.

Он взглянул на жену. Её безумное решение по-прежнему оставалось для него загадкой. Да, она нашла какую-то там программу, которая могла сделать картинку на экране компьютера очень достоверной. И что с того? Причём здесь эта программа? Почему?..

— Но почему? — спросил он. — Зачем ты так поступила? Почему не пришла сначала ко мне? Ведь есть же другие, лучшие способы выяснить, что происходит. Мы могли бы рассказать людям о твоём открытии...

— …и таким образом спровоцировать очередной бунт? — засмеялась Аллисон.

Нет, похоже, сумасшествие покинуло её ещё не полностью. А может, это было вовсе не сумасшествие, а досада, злость, неистовый гнев? Наверно, этот обман, тянущийся много поколений, и толкнул её на отчаянный поступок?

— Нет уж, спасибо, — сказала она, отсмеявшись. — Я уничтожила всё, что нашла. Не желаю, чтобы они узнали. Они хотят торчать здесь? Ну и чёрт с ними! Я вернусь только ради тебя.

— Ты не вернёшься, — гневно воскликнул Холстон. — Неужели ты думаешь, что изгнанные всё ещё живы и бродят где-то там, снаружи? Ты считаешь, что они не возвращаются, потому что чувствуют себя преданными?

— А по какой ещё причине они производят очистку, как ты думаешь? — спросила Аллисон. — Почему они хватают скребки и делают свою работу без малейших колебаний?

Холстон вздохнул. Злость в нём постепенно улеглась, исчезла.

— Никто не знает, почему.

— Но как ты предполагаешь — почему?

— Мы ведь уже говорили об этом, — устало сказал он. — Сколько раз мы это обсуждали?

Он был уверен: многие пары шептали друг другу свои догадки ночью, когда были наедине. Они с Аллисон — не исключение. Он взглянул на стену — взошла луна. Значит, наступила ночь. У них осталось очень мало времени. Завтра его жена уйдёт. Мысли об этом приходила к нему всё чаще и чаще — словно молнии, беспрестанно сыплющиеся из грозового облака.

— У каждого свои соображения, — промолвил он. — Мы делились своими бессчётное число раз. Давай просто...

— Зато теперь тебе известно кое-что новое, — перебила Аллисон. Она отпустила его руку и смахнула волосы с лица. — Мы оба с тобой знаем это, и теперь всё представляется иначе, совсем иначе. А завтра я узнаю точно. — Она улыбнулась и погладила Холстона по руке, словно он был малышом, нуждающимся в утешении. — А в один прекрасный день, любовь моя, это узнаешь и ты.

Первый год после её ухода Холстон ждал, поверив её безумным обещаниям, надеялся, что она вернётся. Первую годовщину со дня смерти Аллисон он провёл, надраивая камеру ожидания и дверь шлюза; он изо всех сил напрягал слух, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук снаружи, в надежде, что призрак его жены вернулся, чтобы освободить его.

Когда этого так и не произошло, он начал рассматривать другую альтернативу: а не выйти ли за ней самому? Он провёл столько времени, просматривая на компьютере файлы Аллисон и пытаясь составить более или менее ясное представление о её находках, что сам наполовину обезумел. Он пришёл к выводу, что живёт в мире лжи, а раз так, то без Аллисон такая жизнь теряет всякий смысл.

Весь второй год Холстон провёл как последний трус — в боязни совершить решительный поступок. Каждый день по дороге на работу он готов был прокричать о своём желании выйти наружу и чувствовал во рту ядовитый вкус страшных слов, но всякий раз в самую последнюю секунду проглатывал их. В день второй годовщины они с помощником шерифа Марнсом отправились в обход, и весь этот день в Холстоне горела пламенем его тайна — осознание того, насколько близко он подошёл к гибели. Да, это был долгий год, год, когда он отказался от Аллисон. Первый год был годом её ухода, второй — его.