– Ты уже покончил со своим какао? – спросил я.

– Нет.

– А с крышкой покончил?

– Да вроде бы.

Он протянул ее мне, и я плюнул в центр крышки. Это было непросто, так как у меня совсем пересохло во рту. Пятьдесят процентов всей влаги организма уже просочилось через задницу, и вторая половина готовилась сделать то же самое.

– Так делать нехорошо, – сказал он.

– Ну да, конечно, но ты уж как-нибудь меня прости.

Я потушил слюной сигарету, положил крышку на ковер и снова взял чашки.

– Ладно, куда нести?

Он показал в конец длинного коридора, и я поплелся за ним, размышляя над вопросом, мучившим меня годами. Вот если бы у меня был ребенок и мне… мне просто приспичило бы его потрогать в неположенном месте. Я не говорю, что я бы его хотел. Я бы желал ребенка не больше, чем того человека, к чьей голове я только что прикоснулся. Это было бы скорее вынужденное, а не сексуальное действие, и для меня это большая разница, но попробуй объясни это прокурору или – того лучше – младенцу. Сразу станешь негодным отцом, а когда ребенок научится говорить, и ты ему велишь никому не рассказывать, так еще и манипулятором, короче, чудовищем станешь, и тут уж никто не станет разбираться в причинах.

Чем ближе мы подходили к концу коридора, тем сильнее я нервничал. Мальчика я и пальцем не тронул. Я сроду не щупал и не хватал никаких младенцев и детей. Тогда почему же я был так противен самому себе? Частично это была моя маскировка, глубинная уверенность в том, что я заслужил комнату в подвале, но в значительно большей степени – мерзкое желание ответить голосам, которые я слышу по радио и к которым я, наперекор самому себе, все-таки прислушиваюсь. Мужчина в лифте без всякой задней мысли задавал Майклу интимные вопросы и трепал его по затылку. Ему нечего было смотреть на себя со стороны – ведь он-то не священник и не гомосексуалист. И ему не надо волноваться, что любое его слово или жест неправильно поймут. Он может бездумно бродить по коридорам с незнакомым мальчиком, а для меня это политическое выступление – стремление до казать, что я ничем не хуже любого. Да, я гомосексуалист; да, я весь промок от пота; да, мне иногда надо погладить кого-нибудь по голове, но я могу проводить десятилетнего мальчика до номера, не представляя для него никакой опасности. Мне не понравилось, что приходится доказывать людям такие элементарные вещи. Тем более людям, которых не переубедить.

– Вот здесь, – сказал Майкл. Из-за двери доносился звук включенного телевизора. Это был утренний воскресный журнал, еженедельный час, когда вам предлагают только хорошие новости. Слепой Джимми Хендерсон тренирует волейбольную команду. Для больного сурка делают специальный корсет. Всякая всячина. Мальчик вставил электронный ключ в щель и открыл дверь в светлый, хорошо обставленный номер. Он был вдвое больше моего – и потолки повыше, и кресла со столиком. Из одного окна открывался вид на озеро, из другого – на пурпурные клены.

– А, вернулся, – сказала женщина. Было ясно, что это его мать – профиль у них был абсолютно одинаковый, лоб почти незаметно переходил во вздернутый веснушчатый нос. У обоих светлые волосы торчали во все стороны, хотя у нее, я думаю, это вышло случайно, из-за того, что она подсунула под голову подушки. Она лежала на кровати с балдахином, рассматривая одну из брошюрок, валявшихся поверх одеяла. Рядом с ней спал мужчина. Когда она заговорила, он заворочался и, согнув руку в локте, прикрыл себе глаза. «А почему ты так долго?» – она посмотрела в сторону открытой двери, и глаза ее расширились, когда наши взгляды встретились. «Что за?.».

В ногах кровати валялся желтый халат, и, надевая его, женщина повернулась ко мне спиной. Ее сын потянулся за кофе, а я схватил чашки покрепче, не желая расставаться со своим «реквизитом». Благодаря ему я из незнакомца становился хорошим незнакомцем, и, как бы со стороны, я видел себя с чашками в руках, пока родители мальчика пытались выяснить, что же происходит.

– Давай сюда, – сказал он, и я ослабил хватку, чтобы не устраивать сцену. Кофе отняли, и я почувствовал, что моя решимость слабеет. С пустыми руками я был просто гад ползучий, омерзительный мокрый тип из подвала. Женщина подошла к комоду и, когда дверь начала закрываться, подозвала меня. «Погодите-ка», – сказала она. Я обернулся, готовясь дорого продать свою жизнь, а она сделала шаг вперед и сунула мне в руку доллар. «У вас тут такая приятная гостиница, – сказала она, – жаль, что мы не можем побыть подольше».

Дверь захлопнулась, и я остался один в пустом коридоре, разглядывая свои чаевые. «Неужели это все?»

– У моего босса резиновая рука, – сообщил я за обедом нашим парижским гостям после своего первого и единственного рабочего дня. По-французски слово «босс» звучит как наше «шеф-повар», так что получилось даже лучше, чем я ожидал. Шеф-повар с резиновой рукой. Она бы у него, небось, расплавилась.

Гости придвинулись поближе к столу, решив, что я, должно быть, употребил неверное слово. «Твой начальник! С каких это пор ты работаешь? – они обернулись к Хью за подтверждением. – Он что, работает? «

Видимо воображая, что я не замечу, Хью отложил вилку и произнес одними губами: «Это волонтерская работа». Что меня разозлило, так это его интонация – не сказал прямо, а еле прошептал. Так можно сказать, когда ваш трехлетний малыш хвастается своими достижениями в школе: «Это детский садик».

– Волонтерская или нет, а начальник там был, – сказал я. – И рука у него была резиновая.

Я переваривал эту информацию часами, даже репетировал, как именно я ее подам, проверяя все слова по словарю. Не знаю, чего я ожидал, но уж точно не этого.

– Я уверен, что это была не настоящая резина, – заметил Хью. – Наверное, какой-нибудь пластик.

Друзья с ним согласились, но им же не приходилось видеть моего начальника, рассеянно вертящего карандаш искусственными пальцами. Пластиковую руку так не изогнуть. Если бы рука была пластиковая, звук при этом был бы совсем другой.

– Я знаю, что видел, – сказал я. – Это была резина, и пахла она как карандашная резинка.

Если б мне кто-то сказал, что рука его босса пахнет, как карандашная резинка, я бы уже заткнулся и унялся, но с Хью случился один из его припадков:

– Этот парень что, дает тебе понюхать свою руку?

– Да нет, – отбивался я, – не совсем.

– Ну тогда, значит, это был пластик.

– Так что ж, – не сдавался я, – значит, все, что тебе не суют прямо под нос, пластик? Это что, новое правило?

Одно из наших совместных нью-йоркских решений гласило: «Не ругаться при чужих». Но с ним было просто невозможно не ругаться.

– Рука была из резины, – повторил я, – из толстой резины, как шина.

– Так что ж она, надувная была, что ли?

Гости засмеялись шуточке Хью, а я подумал о них все, что мог. Надувная рука – это полный абсурд, ее и представить себе невозможно. Неужели они этого не понимали?

– Слушай, – снова начал я. – Это же не какая-то штучка, увиденная в магазине. Я там был, в одной комнате с ней.

– Прекрасно, – сказал Хью. – Еще что скажешь?

– В каком смысле, «еще что»?

– Насчет твоей волонтерской работы. У босса резиновая рука. Дальше что?

Тут нужно пояснить, что найти волонтерскую работу в Париже не так-то просто. Государство платит за какую угодно работу, особенно в год выборов, и когда я пришел в благотворительный центр, все, что они смогли мне предложить, – один день помогать слепым на станции метро. Этой программой руководил мой босс. Он себе оборудовал временный офис в маленькой каптерке за билетной кассой. Я же не виноват, что слепые не пришли.

– Слушай, – сказал я. – Я просто просидел шесть часов в чулане, а человек с резиновой рукой меня вообще не замечал. Что ты имеешь в виду говоря: «Дальше?» Что мне еще надо?

Друзья пялились в полном недоумении, и я понял, что перешел на английский.