— К докторам бы тебе, — уговаривал он брата, поглаживая бороду, — давай в больницу свезу.

— Ничего, обойдусь, — отвечал отец, — чего зря лошадь гонять.

Он был зол и несговорчив. Сердился:

— Чего ты около меня торчишь неотступно? Почему ребят оставил? Разве можно без товарищей? Вот заведёшь здесь пионерский отряд, тогда и уедем! Беги, действуй!

…Меня с новой силой охватила мечта увидеть на деревенских ребятах красные галстуки, пройти по сельской улице во главе отряда, шагающего в ногу, назло всем кулакам и их отродью!

Я вспомнил свой родной отряд, весёлых, дружных ребят, вожатого Петю, которого так любил, и стало ужасно грустно.

Захотелось вот сейчас, немедленно, на крыльях перенестись на берег Москвы-реки, где на опушке старинного парка раскинулся полотняный лагерь. Там весело дымит военная походная кухня — подарок пионерам от самого Будённого — и вкусно пахнет красноармейским борщом, который научились варить сами ребята.

Появиться и стать в строй на линейку под мелодичные звуки горна и отрапортовать вожатому:

«Пионер Гладышев явился!»

А потом у костра рассказать обо всём, что приключилось в деревушке Лыковке, когда я хотел организовать отряд сельских пионеров. И что произошло с отцом при попытке помочь крестьянам коллективно трудиться… Рассказать обо всех своих бедах и сомнениях и попросить помощи.

Конечно Петя собрал бы совет отряда. И решили бы звеньевые призвать отряд помочь пионеру и его отцу.

Затрубили бы горны, забили барабаны. Вышел бы отряд в поход по тревоге. Прочесали бы лес пионеры и поймали того, кто хотел погубить рабочего человека, подстроив обвал. Устроили бы засаду на привидение у развалин барского поместья. Выставили бы охрану вокруг раненного в борьбе с кулаками моего отца, и уж никакая кулацкая нечистая сила не смогла бы помешать ему помочь беднякам крестьянам сдружиться, вместе обрабатывать землю.

И тогда уж не вздыхали бы деревенские кумушки, не жалели бы притворно кулацкие бабёнки попавшего в беду городского рабочего, а трепетали бы грозной силы городских организованных ребят в красных галстуках!

Попробуй, тронь-ка: они не просто мальчики и девочки, они — пионеры!

Но, увы, всё были одни лишь мечты. Я брёл один-одинёшенек по пустынной деревенской улице, пыля сандалиями.

Лыковка словно вымерла. Ни взрослых, ни детворы, ни старух на завалинках.

Был жаркий полдневный час. Бабы ушли доить коров. Мужики после пахоты отдыхали в поле под телегами. А куда же девались мальчишки?

Вот он наконец бежит навстречу один — Парфенька.

— Здравствуй, пионерчик! Ты чего невесёлый? Отца жалко? А? Не жилец он на белом свете! — И заглянул участливо в глаза.

— Это почему — не жилец? — У меня даже дыхание перехватило.

— Да ведь как же, — леший его в лесу помял!.. Все рёбра отдавил… Камни по нему катал… Вот, брат, дело-то какое!

— Враки это всё, понимаешь, враки! — крикнул я.

В досаде чуть не проговорился о том, о чём велел помалкивать отец.

— А чего же он едва живой на завалинку таскается? По деревне все об этом болтают…

— Это кулаки народ пугают! — Мне очень хотелось открыть Парфентию всю тайну. Храбрый он, шустрый мальчишка, но ещё несознательный, такую тайну можно открыть только пионерам. А для этого нужно их организовать.

И, взяв Парфеньку за плечи и глядя в его озорные карие глаза, я сказал:

— Верь мне, Парфеня, я пионер и никогда не вру, — всё это чепуха про леших!

— Ну и ладно, — миролюбиво сказал мальчишка, — леший с ними, с лешими!

И сам засмеялся.

— Слушай, Парфенька, я хочу с тобой посоветоваться, ты ведь настоящий, смелый мой товарищ: есть у вас такие же, как ты, надёжные ребята, чтобы организовать нам пионерский отряд? Вот тогда нам никакие лешие, привидения, никакие кулацкие сынки не будут страшны.

— Ребята, конечно, есть, — ответил, становясь серьёзным, Парфенька (ему очень льстило дружеское обращение за помощью), — а как это «организовать»? — не без труда произнёс он незнакомое слово.

— Вначале надо собрать собрание, понимаешь?

— Только не мужичье, а ребячье?

— Да, и девичье, конечно.

— Пошли! Это можно, — тряхнул белыми кудрями скорый на дела мальчишка.

— Только чтобы ребята были бедняки и середняки. Ты сам-то кто будешь — бедняк?

— Нет… Не совсем, — ответил Парфенька. — Я не бедняк, не кулак, я посерёдке. То с кулаком дружил, а то вот к тебе перекачнулся.

— Это почему же?

— А мне так отец велел. «Ты, говорит, дружи с городским, а Тимошка пусть дружит с Гришкой…» Это мой брат, Тимошка. «У нас ребят, говорит, много, мы и там и тут поспеем»…

Такое признание несколько озадачило меня. Но Парфенька не дал долго раздумывать.

— Вот тебе первый бедняк, — указал он на хатёнку, покосившуюся набок и словно вросшую в землю. — Здесь хороший парень живёт, Ванька-нянька… Тот самый — мальчишка за девчонку. Стойкий такой. Куда мне, я того не выдержу, чего он терпит.

Парфён быстро открыл низкую дверцу в избу, и мы очутились в полутьме. Ничего не было видно. Только в углу что-то чмокало и пыхтело.

— Кто дома? Живые люди есть? — весело вскричал Парфенька.

Чмоканье прекратилось, и детский голос из угла ответил:

— Вот он я… Хлебы мешу!

И тут, приглядевшись, я увидел, что Ваня стоит над деревянной кадушкой с засученными рукавами. И вместо пальцев у него култышки, облепленные тестом.

Мы объяснили, зачем пришли.

Ваня очень заинтересовался.

— На собрание, — сказал он, — это можно. Мне вот только бы тесто домесить, да воды наносить, да поросёнку крапивы нарубить, да муки насеять, да горшки просушить, да сметану спахтать, да пелёнки постирать, да в избе прибрать, да телёнку пойло дать… да…

Он даже запнулся, не сумев одним духом перечислить все бабьи дела, которые ему приходилось делать.

— Малыш, слава богу, в люльке спит, а других мама с собой в поле взяла… Пошла просо полоть… Мне нынче посвободней!

Я не успел подивиться такой «свободе», как Ваня заявил:

— Вы мне помогите тесто домесить, а я моментом с другими делами управлюсь, и айда на собрание!

И, быстро очистив руки от теста, выбежал из избы, посоветовав:

— Если малыш заорёт, вы немного люльку покачайте… он затихнет.

Некоторое время мы стояли молча, поглядывая друг на друга.

— А как это… месить?

Дома я бегал в магазин за булками, за хлебом, а вот как месят и пекут, не знал.

— Это очень просто, — ответил Парфенька, — надо только рукава засучить… А у тебя уже засучены!

— А потом?

— Сжимай вот так кулаки покрепче, а потом в тесто их. Вот так!

И он засунул мою руку в кадушку, где было что-то тёплое и липкое.

— Двумя, двумя надо нажимать. Мни его, дави!

— Оно пыхтит…

— Так и должно.

Начал работать и после первых же нажимов на неподатливое тесто почувствовал, как прошибает пот. Хотел вытереть лоб и посадил над глазами липкий комок…

— Тише, тише. Надень вот очипок, чтобы пот в глаза не лил.

И Парфенька повязал меня бабьим платком.

— Ты вот так и работай, а я побегу других завлекать… Где собираться-то будем? Давай на берегу речки, под ветлой. Идёт?.. Ты мне доверь. Уж я соберу самых надёжных ребят!.. Машу звать? Ладно! И Кузьму тоже… Ты работай, я быстро…

— А долго так работать-то?

— Не отставай от него до тех пор, пока оно само от рук не отстанет… А если малыш заорёт, ты ногой вот эту верёвку потяни, и люлька закачается… Ваня так делает.

Накинув мне на ногу петлю от верёвки, Парфенька исчез.

Всего я мог ожидать, но такого и во сне не снилось… Однако делать было нечего — раз взялся, надо месить. С трудом протискивал я кулаки в неподатливое, словно резина, тесто, но с ещё большим трудом вытаскивал из этого месива руки.