– Нет. Но у меня есть причины. Причины заключались в том, что до двух часов ночи мы могли еще успеть на маршрутное такси, а затем можно было рассчитывать только на машину. Мне же приходилось быть бережливым, потому что с собой у меня была лишь мелочь, деньги остались в кителе – кто мог думать, что они мне понадобятся ночью. Да и днем стараюсь не носить деньги с собой, потому что знаю свою привычку тратить их не думая, а потом, когда они действительно нужны, их никогда не оказывается, хотя зарабатываю не так уж и мало.

На маршрутку мы успели. Хоть одно везение. Но и на том спасибо.

В аэропорте шла уборка. Народу было чуть больше, чем я ожидал; где-то была плохая погода, самолет выпустили с опозданием, и теперь тут собирались встречающие – правда, не столько, сколько собралось бы днем, – и к стоянке подкатывали, накапливаясь, зеленые такси. В креслах – глубоких, с высокими спинками – тут и там спали или просто сидели люди, но свободных мест еще хватало. При виде кресел Ольга просто застонала от наслаждения. Наверное, бедное создание устало до смерти. Я и то чувствовал, что с удовольствием дам ногам передохнуть. Но прежде всего мне хотелось кофе. Пусть и не первого сорта. Мне трудно пройти мимо любого места, где варят кофе, такую страсть я сохранил со времен службы в этих местах.

– Чашку кофе, Оля.

– Как прекрасно было бы!.. Но туда я не пойду. Там не на чем сидеть. А стоять я больше не в силах. Я усадил ее в одно из кресел подле входа в буфет:

– Я принесу вам.

Очередь перед прилавком была невелика; правда, несколько человек из какого-то экипажа получали свое без очереди – они имели на то право. Когда я вернулся с кофе и булочками, Ольга дремала, расположившись в кресле наискосок. Невдалеке какая-то женщина спала на двух креслах сразу, лежа на спине, перекинув согнутые в коленях ноги через подлокотник. Я сел, одной рукой удерживая на весу два кофе, поставленных друг на друга; на верхней чашке покоилась тарелка с едой. Осторожно тронул Ольгу за руку.

– Оля, выпейте. Вам нужно хоть немного согреться. Может быть, хотите чего-нибудь покрепче?

– А вы?

– Исключено в любом случае.

– Ну, тогда и я не буду, – отказалась она, приняла из моих рук чашку и с удовольствием отпила.

Мы выпили кофе молча, я отнес чашки, вернулся и снова сел. В этом уголке аэровокзала было почти совсем темно. Стояла тишина. Опоздавший самолет наконец приземлился, и возникший на какое-то время внизу, в багажном отделении, гул голосов прилетевших и встречавших успел уже улечься. Можно было подремать, но почему-то сон не шел. Ольга тоже не спала; она то закрывала глаза, то, просидев так с минуту, снова открывала их, и они отблескивали в слабом свете, пробивавшемся из буфетного зала. Темнота и тишина располагают ко сну – или к разговорам; нам не спалось, так что можно было, наверное, поговорить.

– Оля?

– Да?

– Что же все-таки за таинственная история у вас? Как вы сюда попали, почему оказались в одиночестве?

Она ответила не сразу; наверное, подыскивала самую общую фразу. И нашла.

– Как и все.

– Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве.

– Да, – согласилась она. – Я не из таких.

– Значит, что-то случилось?

Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась.

– В жизни всегда что-нибудь случается.

– Но вот – с вами?

Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки.

– А почему это вас интересует?

– Ну… хотя бы потому, что мы встретились.

– Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе… А вообще, надо ли отягощать себя знанием чужой жизни? Разве в своей собственной мало такого, над чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими?

– Все-таки, Оля, люди – не абсолютно упругие тела.

– Не понимаю. При чем тут тело?

– Это физика. Абсолютно упругие тела, столкнувшись, должны разлетаться с той же скоростью, что и сближались, и у них не остается времени на выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости.

– Выяснение отношений… – медленно, растягивая слова, повторила она. – Господи, как надоели мне эти слова, это выяснение отношений, сами отношения… Не хочу больше. И пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Если захочу, расскажу сама – тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем – не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до утра хотя бы. Я буду вам очень благодарна.

– Рыцарем… – сказал я. – Высокая похвала, и ее не часто приходится слышать.

– Еще реже ее заслуживают.

– Возможно… Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?

– Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.

– Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными войнами, жестокостью… и отсутствием горячей воды?

– Горячая вода – это хорошо. – Она говорила медленно и тихо, словно спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. – Но это не главное. В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я – женщина, – она широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. – И не хочу, чтобы об этом забывали.

– Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.

– Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она платит за это тем, что перестает быть женщиной.

– Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.

– А вам приходилось встречать других?

– Нет; но просто специфика моей работы такова… у нас нет женщин – во всяком случае, в руководстве.

– Завидую вам. Что это за счастливая работа?

– Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.

– Нет, – живо проговорила она. – Вы хотите равенства, но его никогда не было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.