– Минутку. Вы сказали – снаружи ничего. А не снаружи?

– Я не уверен, товарищ подполковник… но почти одновременно с этим взрывом, почти – но все же с четко ощутимым замедлением было еще одно сотрясение грунта. Словно бы произошел еще один взрыв, внутри. Но тоже слабый, не такой, какого мы боялись. Я даже не уверен, правда, что это был взрыв. Может быть, просто отраженная волна…

Отраженная волна, подумал я. Это было бы очень хорошо. Слишком хорошо. Но скорее всего это было что-то другое. Слабый взрыв. Связанный с первым. И предназначенный, вернее всего, для того, чтобы разрушить, разбить, расколотить те емкости, в которых дремали споры бактерий, выбросить их в помещение, возможно, с некоторым количеством законсервированной питательной среды, в расчете на то, что из миллионов спор и миллионов питательных капель какое-то их количество в замкнутом помещении найдут друг друга, и в повысившейся от взрыва температуре споры начнут оживать, активизироваться… Сколько нужно было им времени для активизации? Тот микробиолог точно не мог сказать. Да это и не самое важное сейчас. Важно другое: двенадцать, говорил Шпигель. Двенадцать. Замедление основного взрыва на двенадцать часов? Сейчас, приведенные в действие, спровоцированные тем самым взрывом, уже работают химические замедлители, кислота разъедает перегородку. Двенадцать часов…

– Во сколько это случилось?

– Точно в двадцать семнадцать.

Я взглянул на часы. Четыре часа сорок две минуты. Осталось, если я угадал, мелочь: три часа двадцать минут – и то без двух…

– Сколько еще лететь?

– Минут сорок.

– Попросите командира машины срочно передать по радио. Немедленно к объекту – все, что нужно для работы. Включая бактериологов, если они там есть, химиков, пожарных… Костюм, кислородную аппаратуру, инструменты для меня. Слесаря с летучкой – чтобы в несколько минут сделать крюк с такой вот резьбой… Стальной трос с кольцом, сечением десять-пятнадцать миллиметров… Лебедку, ручную, хотя бы автомобильную, но можно спустить и большую, у строителей есть, и укрепить перед воротами, под теми болтами, что в потолке, помните? – укрепить хотя бы тросами или чем угодно, но так, чтобы ее ничем нельзя было сдвинуть по направлению к воротам, это,самое важное. Все это должно быть в туннеле с таким расчетом, чтобы я мог одеться и войти не позже, чем через час тридцать минут. Иначе… Поняли? Пусть передают немедленно и повторяют до тех пор, пока не ответят, что все поняли и сделают.

Майор ушел к летчикам, а я прикинул. У меня останется пятьдесят минут. Ворота будут растворяться минут десять, быстрее опасно. Значит, на работу внутри у меня останется сорок, нет, даже тридцать пять минут. Обезвредить оба заряда, верхний и нижний… Времени в обрез. Но – можно. Можно. Ты убил еще одного, Шпигель: моего друга. Но я тебе не дамся. И твою мерзопакость мы уничтожим там же, в твоих казематах, не дадим ей увидеть белый свет.

Майор вернулся, я сказал ему:

– Попросите летчиков, майор, – не могут ли они принажать на железку? Сейчас важны каждые пять минут… каждая минута важна!

Я негромко запел:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Тумана не было. Он остался наверху. Здесь, на глубине двадцати метров, сильные лучи фонарей пронзали холодный, застоявшийся воздух. И не кремнистый, а бетонный путь блестел в лучах.

Но выходил я один. На своей военной дороге я чаще всего – один. Так положено. Так надо.

Да и не на военную тоже. Ты не дождешься меня, Оля. С презрением забудешь. Вычеркнешь из жизни, как вычеркивают из записной книжки ненужный телефон.

Прости меня. Я никак не смог предупредить. Телефона на даче нет. Я послал бы телеграмму, но не знаю адреса. Так бывает часто: знаешь, как дойти, а адреса никогда не записывал. Слишком многого я не знаю, и не знал никогда. Но если бы в тот миг, когда мне очень этого хотелось, махнул на все рукой и кинулся к тебе – взрыв произошел бы, и никто не смог бы его предотвратить, потому что Лидумс погиб, а меня здесь не было бы. И это было бы ужасно.

Ужасно, понимаешь? Я перестал бы быть человеком. А ведь ты считала меня именно человеком. И только потому захотела быть со мной.

Лидумс погиб, потому что недооценил Шпигеля. И его любви к сжатым пружинам. Та пружина была нагружена лежавшим поверх грунтом. Вынимал грунт, Лидумс давил на пружину своим весом, да и щит, под которым располагалась она, тормозился слежавшейся землей. Но как только он стал выжиматься и освободил пружину от своей тяжести, она распрямилась, щит в пазах двинулся вверх и прикрепленный к нему поводок вырвал чеку.

Но я оценил Шпигеля. Вот он, пожалуй, недооценил меня.

Однако, это не главное…

Ты уедешь. И я больше никогда не увижу тебя. И ты никогда не узнаешь, в чем было дело.

Только, Оля…

Если нам действительно надо быть вместе – тогда ты не уедешь. Потому что телефон телефоном и телеграф телеграфом, но существует в мире и другая связь, настоящего названия которой пока еще не найдено.

Ведь заставило же меня что-то вскочить ночью и кинуться в город. Я думал – только позвонить. Оказалось хуже. Но что-то я почувствовал, хотя никто до меня не дозвонился и не прислал телеграммы.

Потому что тут был Лидумс и было мое дело, и с ними я был связан крепко-накрепко. Мы верим интуиции, она редко подводит нас.

Вот так и ты. Если между нами действительно что-то есть, ты даже не поймешь – ты почувствуешь, что я не сбежал, не скрылся. Ты почувствуешь все, что я хочу сказать тебе и скажу – если ты будешь ждать и дождешься.

Что делать: женам военных часто приходится ждать…

Жди. Я обязательно приеду. Может быть, еще сегодня. И расскажу… то, что можно будет. Не больше. В остальное тебе придется поверить.

А если не приду – значит, Шпигель все же перехитрил и меня. Сейчас в выигрышном положении он: мне надо спешить, больше нет времени раздумывать.

У меня осталось меньше часа.

Пока я говорю с тобой, я успел ввинтить крюк в гнездо ворот и накинуть на него петлю троса. Кольца не было, но сделали крепкую петлю. Отошел к лебедке, туго натянул трос и зажал тормоз.