– Ну что ж, мне, пожалуй, пора. Уже поздно, и моя тетя…

Сидни сделала глубокий вздох. Взгляд Майкла пронзал ее насквозь. Ее смущение и бессвязный лепет не сбили его с толку. Он понял ее страх и принял его как должное. Одобрил его.

Это испугало ее еще больше.

Она протянула ему руку и тут же уронила ее.

– Доброй ночи, Майкл, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал легко и беспечно, как будто ничего не случилось.

Но ее беспечность была притворной, и Сидни почувствовала, что Майкл это знает.

В новой гостиной Майкла были часы. Они висели на стене, деревянный хвост за стеклянной дверцей качался взад-вперед днем и ночью, не переставая, черные узкие палочки двигались кругами по цифрам и показывали, который час. Черные палочки показывали одно, но стоило отвернуться, чтобы надеть рубашку или причесать волосы, а потом посмотреть еще раз, как они оказывались на другом месте. Теперь он точно знал, что они все время двигаются, потому что наблюдал за ними. Медленно, очень медленно, как луна или появляющиеся в ночном небе звезды. Надо было быть терпеливым и следить, не отрывая глаз, как во время охоты на кролика, когда сидишь и ждешь, когда же он наконец высунет нос из норки, чтобы его схватить. И еще в его гостиной была мебель. Очень много мебели, тяжелой и темной, сделанной из дерева, но пахнущей маслом и воском. К стенам была приклеена бумага с одной и той же повторяющейся картинкой – пучок синих цветов, незнакомых ему, а может быть, и ненастоящих. У людей было много всего ненастоящего, перевязанных белыми ленточками. У него был письменный ста и два стула, застекленный шкафчик, книги, которые он не умел читать, ваза с засушенными цветами и стеблями тростника, а главное – окно, не забитое доской.

В спальне у него был большой стоячий ящик для одежды с зеркалом на дверце, в котором он мог увидеть все свое тело, если бы захотел. И еще кресло, которое покачивалось взад-вперед, когда он в нем сидел. Но звук получался слишком громкий; Майкла это беспокоило, и он никогда не садился в это кресло.

Над его кроватью была матерчатая крыша, а из-под кровати вдвигалась другая кровать, поменьше, так что при желании можно было сделать две кровати, но Майкл не пользовался ни одной из них. Каждую ночь он снимал тяжелое покрывало с большой кровати и сворачивался на нем клубком на полу, а каждое утро опять расстилал его на кровати.

В этот вечера доме было тихо. Сэм ушел спать (с его уходом всегда становилось тише), но сегодня была и другая причина: Сидни и Филип отправились на выставку. Дома остались только профессор Винтер и тетя Эстелла, то есть мисс Винтер. Сперва профессор Винтер тоже собирался пойти вместе с Филипом и Сидни, но тетя сказала: «Я не останусь одна в доме с этим человеком». Она в думала, что Майкл услышит, но голос у нее был, как у вороны, он мог бы его расслышать, даже находясь под водой. Два дня назад он слышал, как она сказала: «Манеры у него ужасающие», когда Сидни пригласила его пообедать вместе со всей семьей. С тех пор он ел один у себя в комнате.

Ступени заскрипели. Его комната была на первом этаже, но он всегда знал, когда кто-нибудь спускался или поднимала по лестнице. Он прислушался; профессор Винтер то-то говорил своей сестре. «Ну, если они опаздываю, то лишь по твоей вине, – ответила она. – Если бы ты посадил Филипа под замок, как я советовала, он сегодня вообще никуда бы не поехал». Профессор Винтер сказал что-то еще. «Что ж, хорошо, что хоть один из твоих детей достаточно благоразумен», успел расслышать Майкл прежде, чем голоса стали совсем невнятными.

Он услыхал, как наверху хлопнула одна дверь, потом другая. Под его дверь проник острый сладковатый запах, означавший, что кто-то выключил газовый свет. Весь дом скрипел и потрескивал. Мотылек бился в стекло его окна, комар укусил его в руку и улетел, пока Майкл не успел его прихлопнуть. Часы мерно тикали. Дом погрузился в сон.

Майкл поднялся со стула в своей гостиной. Ботинки он оставил на месте и, бесшумно ступая, прошел по длинному коридору к входной двери, где начинались ступени лестницы, а коридор поворачивал направо.

Дом имел такую же форму, как одна из курительных трубок профессора Винтера: длинный тонкий черенок с толстым ответвлением на одном конце, где окна выходили на озеро. Терраса позади дома была полукруглой, и на нее можно было выйти из обоих крыльев дома: из столовой, из гостиной или из кабинета профессора. Двигаясь тихо, чтобы не разбудить пса (он был не так умен, как волк, и мог залаять, увидев его), Майкл направился в кабинет.

Вместо того чтобы включить яркий свет, он зажег свечу в блестящей металлической подставке с ручкой. Встряхивая спичку, чтобы ее погасить, он в сотый раз подумал о том, что бы это для него значило, как бы это изменило всю его жизнь, если бы дома у него были спички для разжигания костров. Эта мысль приходила ему в голову так часто, что теперь ее уже можно было отбросить: она его больше не интересовала.

Майкл перенес зажженную свечу к книжным полкам на стене. Книги стояли бесконечными рядами, громоздились до самого потолка. Он знал, какая ему нужна, потому что видел, как профессор листал ее, отыскал какую-то картинку, а потом поставил книгу обратно на полку. Она стояла высоко на полке – толстая, в темно-красном переплете с золотыми буквами. Вытащив книгу с полки, Майкл перенес ее на стол профессора и сел.

Первая половина вся целиком состояла из слов – мелких, загадочных, на шуршащих белых страницах. Он сразу перешел к картинкам во второй части, где, как он уже знал, был «волк».

Вот. Майкл прижал кулак к груди и крепко надавил, стараясь заглушить боль. Волк на картинке в общем-то не очень походил на старого волка, он был какой-то маленький и слишком светлый. Наверное, самка. И все же картинка вызвала у него слезы и острую тоску по дому. Ему хотелось знать, пережил ли его друг жестокую голодную зиму. Вряд ли ему это удалось без помощи Майкла. Скорее всего он умер от голода или погиб мучительной медленной смертью, попав в капкан, или заболел. Майклу стало невыносимо больно при мысли об этом. Хуже всего было думать о том, что старый волк умер в одиночестве.

Он вытер лицо рукой и перевернул страницу. Тут были две лисицы, одна темная, другая светлая. Он знал, что это лисы, но не мог прочесть надписи под картинками. Он отыскал еще одну картинку, изображавшую животное, которое он не знал по имени. Зато он хорошо знал само животное, играл с ним в игры, залезал в его нору, ел его пищу и делился своей. Но он не мог прочесть его имя: барсук. Оно ничего не значило, просто цепочка букв, пляшущих перед глазами. В бессильной досаде Майкл захлопнул книгу с таким ожесточением, что едва не загасил свечу. Но потом снова открыл ее и начал листать картинки. Он знал филина, енота, скунса, медведя. Он знал их всю свою жизнь, был с ними хорошо знаком. А птицы? Он помнил только малиновку, еще с прежних лет, и славку, потому что Сидни ему сказала.

Он перешел к страницам, где были деревья и кусты. С деревьями было легче: некоторые из них росли здесь, вокруг дома. Он не так сильно страдал оттого, что не мог прочесть название вот этого – ель – хотя много раз жевал его жесткие коричневые шишки. Он разглядывал картинки и представлял себе, что он дома, смотрит с вершины холма на расстилающийся внизу зеленый лес. Птицы медленно кружат в небе, а небо такое синее, что смотреть больно. Покой. Тишина. Безопасность. Никаких звуков, кроме потрескивания лопающихся желудей и шороха птичьих крыльев. Запах земли. Теплая кожа, волосы на голове делаются горячими от солнца. Стрекот насекомых. Покой.

Он услыхал скрип колес, цоканье лошадиных копыт. Напряженно прислушиваясь Майкл выпрямился. Дверца кареты открылась и захлопнулась. Два мужских голоса, один из них – Филипа. Карета вновь тронулась и покатилась прочь. Шаги на крыльце. И вот открылась входная дверь. Сидни сказала «Ш-ш-ш!» и еще что-то, но так тихо, что он не разобрал. Филип засмеялся. Звуки шагов на лестнице.