– Не заводится, мадемуазель Мари! – пожаловался водитель, когда Хадижа и Мария подошли к машине.

Мария молча обошла кабриолет, погладила его лакированные крылья, капот, наклонилась над ним, словно прислушиваясь: она умела быть загадочной и любила валять дурака.

– Нужно вызывать техника из Туниса, – сказал водитель.

– Дайте ключи, – попросила Мария.

Водитель подал ей ключи зажигания с брелком в виде крохотного серебряного верблюда.

Мария села за руль. Раз, другой, третий, четвертый попробовала завести машину – ничего не получалось.

– Нужно послать за механиком, – уныло повторил водитель.

– Лучше пошлите за отверткой, – велела Мария.

– Я сам принесу, – пробурчал водитель и, пожав плечами (дескать, ну ладно, исполню барскую прихоть), пошел в гараж.

А тем временем вокруг белого кабриолета собрались болельщики: мсье Пиккар, господин Хаджибек, Фатима с детьми, даже повар вышел из кухни посмотреть, как будут разворачиваться события.

– Графиня, и что вы собираетесь делать с авто? – насмешливо спросил мсье Пиккар, за широким кожаным поясом которого были заткнуты матерчатые рукавицы: через его руки проходили сотни килограммов обломков кирпичей и камней.

Водитель принес набор отверток и открыл капот машины.

Мария подошла вплотную к мсье Пиккару, подмигнула и ловко вытянула у него из-за пояса рукавицы.

– Разрешите попользоваться, мсье?

– Ну-ну, – оторопело пробормотал археолог.

Мария выбрала нужную ей отвертку, надела рукавицы, открутила винты на крышке распределителя зажигания, открыла крышку, отрегулировала зазор между контактами, который был слишком мал, закрыла крышку, завинтила винты. Набор отверток бросила на пол в машину. Рукавицы с поклоном передала мсье Пиккару:

– Они почти не запачкались.

Археолог принял рукавицы и не нашелся что сказать.

– Закрой капот! – велела Мария водителю.

Тот повиновался.

Мария села за руль, захлопнула дверцу, включила зажигание – мотор завелся с пол-оборота. Мария вскинула руку над головой: "Цезарь приветствует вас!" Машина плавно двинулась с места. Аплодисменты, крики "браво!" и победоносный визг ее маленьких воспитанников раздались за спиной. Мария не сочла нужным оборачиваться, а только прибавила газу, и белый кабриолет стремительно полетел по белой дороге.

Дорога была в отличном состоянии, Мария вела машину в свое удовольствие и вспоминала о Париже…

"Русским и собакам вход воспрещен". В начале тридцатых годов подобные надписи красовались на многих публичных зданиях Парижа, на дверях ресторанов, кафе, магазинов.

Да, русских в Париже тогда не любили, точно так же, как в советской Москве не любили «лимитчиков», и мотивы этой нелюбви были одни и те же. И русские в Париже, и «лимитчики» в Москве брались за любую тяжелую и малопочтенную работу, рвались к образованию и стремительно карабкались наверх, они многого хотели и поэтому многого добивались. "Прав тот, кто сильнее хочет", – эта старая истина действовала безотказно. К тому же русские в Париже, как и «лимитчики» в Москве зачастую, на голову превосходили аборигенов не только своей умелостью, ловкостью, но и духовными возможностями, умом, широтой кругозора, а главное, они были нацелены на длительное напряжение сил, что в результате и давало вожделенные плоды.

В XX веке русским всегда не везло с любовью западных народов. В десятых и тридцатых их не любили за конкурентоспособность, в восьмидесятых – за то, что они приезжали без денег, в девяностых – за то, что стали ездить с деньгами. И все эти годы Запад кичливо объяснял русским, как много им дали, и помалкивал о том, как много у нас взяли. От русских жен до русских идей и в науке, и в искусстве, и в изобретательстве. Дали? Да, безусловно, и очень много, но ведь и взяли немало. В определенном смысле весь ХХ век Россия была донором Западной Европы и Северной Америки.

Мария Александровна всю жизнь помнила эти злосчастные парижские надписи… Не от злопамятства, нет, но такое не забывается… Интеллигентные французы тогда же ей объяснили, что это пишет «чернь», что им стыдно. Возможно, так оно и было, но слова из песни не выкинешь…

Белая известняковая дорога была в этот утренний час пустынна до самого горизонта. Плотный поток воздуха приятно обтекал лицо Марии и едва не оставил ее без головного убора.

– Эй, шалишь! – вскрикнула она, хватаясь левой рукой за край шляпы. Сбросила скорость, сняла шляпу и положила ее на красное сафьяновое сиденье рядом с собой. Теперь можно снова прибавить газу. Давно хотела она пришить к шляпке тесемку под подбородок, для страховки от порывистого ветра, да все забывала. А эта широкополая белая шелковая шляпа с бежевым кантом, ох, как ей дорога! Шляпа заветная! Когда-то на конкурсе шляп в Париже она завоевала Гран-при. А придумала и сделала ее своими руками подопечная Марии, фактически ее воспитанница, Уля Жукова.

Хотя Марии и шел всего двадцать девятый год, но за ее плечами было уже столько всякого разного, что иногда она казалась себе древней старухой, которую уже ничем не удивишь и которой не покажешь ничего нового.

В жизни всякого человека есть такие связи с другими людьми, которые никогда не вымываются из памяти, а стоят в ней отдельно, как островки на большой реке, – маленькие и таинственные. Например, с Улей Мария полтора месяца спала на одной койке – посменно… На заводе Рено они стояли на конвейере в разные смены, а койка была одна на двоих: зеленая железная солдатская койка с грубой металлической сеткой, которая впивалась в матрац, а то и рвала его в клочья. Бедность была такая, что русские рабочие и работницы нередко снимали не квартиру, не комнату, а койкоместо. Так было и у них с Улей.

Мария окончила математический факультет Пражского университета за три года и поздней осенью 1926-го прибыла покорять Париж. В ее потрепанном саквояже с пожитками самой весомой частью была рукопись в две тысячи страниц старшего брата Евгения, погибшего в морском бою с немцами 5 ноября 1914 года, – рукопись по истории Черноморского флота России. Она так и возила эту рукопись с собой еще с той поры, как осталась с нею в руках в полубезумной толпе на пирсе Северной бухты Севастополя. Было у нее и несколько рекомендательных писем к русским парижанам, но все они не сработали. Кого-то не оказалось на месте, кто-то сам был "выбит из игры", кто-то лежал в больнице, один, наиболее влиятельный, уехал в Америку. Добрые люди посоветовали ей зайти в русскую церковь на улице Дарю: там во дворе могут быть объявления о работе для русских.

Объявлений было много. Мария выбрала самое большое – объявление завода Рено, кстати сказать, написанное и по-французски, и по-русски. Она запомнила адрес и вошла в церковь поставить свечки за упокой папа и во здравие мамы и Сашеньки. После двух суток скитания по Парижу, после ночевок в наидешевейших привокзальных меблирашках еще оставались какие-то совсем маленькие деньги, так что на свечки да еще на три-четыре дня полуголодного прозябания у нее хватало.

В золотистом, зыбком сумраке храма, пропитанном запахами расплавленного воска, ладана, свечного нагара, запахами одежд и дыханием прихожан, возжигая и ставя свечи, Мария столкнулась с Улей, а выходя из церкви, познакомилась. Потом они частенько смеялись, что судьба свела их на паперти.

Уля была на голову выше Марии и отличалась плотным телосложением.

– А вы по-ихнему говорите? – спросила она глухим, простуженным голосом, запахиваясь в полувоенный суконный френч цвета хаки.

Накрапывал дождь, после церковного тепла и умиротворения на улице было как-то особенно зябко и неприкаянно.

– Говорю, – приветливо улыбнулась ей Мария.

– Вам хорошо. А я ни бум-бум, вот и кручу гайки.

– Где?

– А у Рено, наших тама тьма.

– И я туда еду, – сказала Мария.

– Значится, попутчицы.

По дороге в северный пригород Парижа Биянкур они разговорились и узнали кое-что друг о друге.