— Алексей! Где ты шлялся?! — Мужчина заметил рядом с мальчишкой Фомина и все понял, хотя Фомин был в штатском. — Товарищ, прошу, пройдите в квартиру. — Он пропустил вперед Фомина, Лешка шел следом. — Дошлялся, мерзавец! — Отцовский пинок швырнул Лешку через узкий коридор.

Лешка вышиб лбом дверь, Фомин увидел женщину, торопливо путающуюся в пуговицах халата.

— Прошу! — мужчина подобрал с пола вылетевшую из Лешкиных рук спортивную сумку, внес в комнату. — Смотрите. И ты смотри! — крикнул он женщине. — Твое воспитание!

«Молнию» на сумке заело. Лешкин отец побагровел от напряжения, рванул замочек, пластик треснул, содержимое сумки посыпалось на пол. Пачки импортных сигарет, пакетики жевательной резинки, яблоки, несомненно, из чужого сада, колода карт, моток капроновой веревки, перочинный нож, трехгранный напильник. Ну и конечно, штаны с дырами на заду. Но ружья не было.

— Извините, — сказал Фомин Лешкиной матери. — Вчера ваш сын и еще несколько ребят из соседних домов угнали лошадей. При этом пропало ружье конюха. Сами понимаете, огнестрельное оружие в руках у несовершеннолетних. — Фомин помедлил самую малость и круто повернулся к Лешке, успевшему развалиться на диване. — Супрунов, где ты спрятал ружье? Встань, я с тобой разговариваю! (Лешка встал.) Советую тебе говорить правду. Это в твоих интересах. Где ружье?

После, вспоминая свой ночной приход к Супруновым, Фомин понял, что Лешка признался бы сразу, не будь рядом отца и матери. Отец орал на Лешку и тряс за шиворот, мать повторяла сквозь слезы: «Лешенька, скажи… Скажи, что ты не брал». Потом Лешкиной матери стало плохо с сердцем, отец заметался в поисках нитроглицерина, а Лешка опять разлегся на диване с яблоком, подобранным с пола.

— Не люблю шума… — Лешка обтер яблоко рукавом, смачно откусил и продолжал с набитым ртом: — Ну, ладно. Взяли мы ружье, я взял…

— Где спрятал? — Фомин наклонился над Лешкой, схватил за руку, яблоко выпало.

Лешкин отец наконец нашел нитроглицерин, подал таблетку жене, другую сунул себе в рот.

— «Где, где»… — передразнил Лешка, не решаясь, однако, вновь взяться за яблоко. — Вы мне вопросов не задавайте, я сам, по порядку. Ружье висело, я его взял. Мы покатались на лошадях и решили отдохнуть. Заехали в лес. Там туристы, они нас погнали. Мы проехали немного дальше, поели и легли спать. Утром просыпаемся — ни лошадей, ни ружья. Вы, конечно, хотите знать, пробовали ли мы из него стрелять. Отвечаю: нет, у нас не было патронов.

— Вы слышите? — Лешкина мать радостно всплеснула руками. — Они не стреляли! Леша не стрелял! Он говорит правду, даю вам честное слово матери.

Фомин и без ее честного слова знал, что Лешка Супрунов на этот раз говорит чистую правду. Ружье ночью пропало. Очевидно, его унес тот, кто обрубил поводья из электрического провода и освободил лошадей. Но если это был хороший, жалостливый человек… Он давно уже принес бы ружье в милицию. Или нашел бы способ сообщить, что оно у него. Выходит, обрубил поводья и унес ружье кто-то, чьи мотивы весьма сомнительны. Возможно, кто-то из этой же компании. Но с какими целями?

— Ложись спать, — сказал Фомин Лешке. — Завтра в десять ко мне.

Лешкин отец накинул плащ и вышел проводить Фомина.

— Страшное несчастье, — говорил он убито. — Мы уехали из Шуи, потому что Алексей связался с плохой компанией. Бросили прекрасную квартиру. Но здесь началось то же самое.

Фомин молчал. А что можно сказать? Что от самих себя никуда не уедешь?

На улице его поджидали оба дружинника. Они обшарили все углы в избушке Бабы-Яги и ничего не нашли, кроме окурков. Зато потом им повезло. Одного из лошадников родители выгнали из дома с древним напутствием: «Ступай туда, откуда пришел». Парень решил переночевать у Бабы-Яги и угодил прямиком в руки дружинников. Они его взяли в оборот, и он во всем признался. И в том, что компания Супы угнала лошадей из фабричной конюшни. И в том, что Супа прихватил висевшее там ружье…

Дальше дружинники пересказали Фомину слово в слово то же самое, что он только что слышал от Лешки Супрунова. Точность совпадения озадачила Фомина. «Не Безин ли приказал?» Фомин поглядел наверх, на темное раскрытое окно, и ему почудилось, что там кто-то стоит.

V

Вихрь проснулся среди ночи. В деревне что-то случилось, хлопали двери, тревожно перекликались голоса. Вихрь вздохнул и весь напрягся в ожидании. Сейчас ему придется исполнить древний закон рабочих лошадей — себя не пощадить, но честно сослужить людям.

Со скрипом отворилась дверь, в конюшню внесли свет жестяного керосинового фонаря, женские трясущиеся от волнения руки стали собирать Вихря в дорогу. Он беспокойно оглядывался: где Хозяин? Хозяина не было. Не с ним ли случилась беда?

— Ты уж выручай, Вихорек! — приговаривали женщины, запрягая Вихря в легкую телегу, подаренную стариком кузнецом.

Они подвели его к крыльцу, ушли в избу и вскоре появились, согнувшись под тяжестью человеческого тела, завернутого с головой в толстое стеганое одеяло. Вихрь испуганно всхрапнул: лошади не любят возить мертвых. Женщины с трудом приподняли длинный сверток и занесли в кузов. Вихрь успокоился: в одеяло был завернут живой человек.

Одна из женщин подошла к Вихрю, погладила, уронила ему на губы теплые соленые капли:

— Прости, Вихорек, если что…

Другая села на облучок, натянула вожжи и негромко приказала:

— С богом!

Вихрь влег в хомут, взял с места и сразу же заспешил впритруску, слыша позади слабые стоны и слезную мольбу:

— Терпи, скоро доедем…

Какое там «скоро»! Вихрь по сборам, по прощанию понял, что дорога будет долгой, трудной. Только бы хватило сил! Нынче ему никак нельзя то подналегать, то расслабляться, нынче ему бежать да бежать. Его торопили вожжи, взмахи тонкой хворостины, упрашивал голос: «Но-о-о, милый!», подгоняли стоны, доносившиеся с телеги. Дорога не кончалась, телега сделалась невыносимо тяжелой, Вихрь задыхался, весь взмок, каждый шаг мучительно отдавался в больных суставах, глаза застилал туман, но он все бежал и бежал, слыша позади: «Но, милый! Терпи, скоро доедем…»

Терпеть он умел, на том возрос и жил. В роду у Вихря все были терпельники. Так неужто он, последний в своем роду, не вытерпит все муки на последнем, быть может, своем пути? Кончается терпеливый лошадиный род — так пусть кончается не бесславно.

Вихрь подналег из последних запасов сил, и ему показалось, что он помчал резво, как, бывало, в молодости. Только уперевшись в больничные ворота, Вихрь очнулся и понял, что не летел сюда во весь опор, а едва доковылял, шатаясь и засекаясь. Но ведь не свалился, довез!

Обернувшись назад, он следил, как сверток в одеяле переложили на носилки и унесли. За носилками шла женщина, все еще держа свою ненужную теперь слабую хворостину. Вихрь бессильно уронил голову и расставил дрожавшие ноги пошире, он боялся упасть. Но больничный сторож не позволил Вихрю стоять на месте, умело распряг и, нашептывая ласковые слова, стал водить Вихря по двору, обтирать мокрую спину и бока взятым из телеги сухим душистым сеном. Вихрь понял, что сторож когда-то имел дело с рабочими лошадьми, ему можно довериться.

Но ни Вихрь, ни больничный сторож не знали ничего о войне между Ермаковским сельсоветом, помещавшимся рядом с больницей, и последними жительницами Дебри.

— Откуда у них лошадь? — удивились утром в сельсовете, увидев привязанного к телеге Вихря. Чужие люди взяли его под уздцы, привели на чужой двор, заперли в сарае. Днем пришел больничный сторож, принес Вихрю ведро с теплой болтушкой, от нее вкусно пахло овсом, Вихрь с удовольствием уплел больничную кашу из «Геркулеса», разбавленную водой. Он ждал, когда за ним придет женщина с хворостиной, чтобы ехать обратно в деревню. Она все не шла. Вихрь вспомнил, как другая женщина попрощалась с ним словно бы навсегда, и его охватила гнетущая тоска.

На другой день чужие люди привели к сараю фабричного конюха, который всегда ругался, бил Вихря кулаком по глазам и говорил, что сдаст на мясокомбинат. Вихрь задрожал от страха и стал колотить копытами в стену сарая. После хорошей жизни у Хозяина ему не хотелось возвращаться обратно на фабрику.