– Миссис Блейк! Стойте!

В дверном проеме возник силуэт миссис Ноукс. Она казалась мне огромной, патлы разметались в стороны, и вдруг она с неправдоподобной прытью ринулась за мной в ночь. Я вихрем пронеслась через ворота. Следы мужа четко виднелись в ярком свете звезд, указывая мне путь к спасению.

Я то и дело спотыкалась, моим легким не хватало воздуха, и я не могла успокоить малышку, куда уж там дать ей понять, что только ради ее и моего спасения я бегу с ней через морозную ночь, и пришлось выносить ее плач, ее жалобные всхлипы, и каждый разрывал мне сердце.

– Стойте!

Ведьма Брайт уже не трудилась хотя бы подделаться под голос миссис Ноукс. Низкий и жуткий, он преследовал меня как звериный рев. Но я не подчинюсь ему, я не остановлюсь, я спасу душу моей малышки, пускай мне придется угробить свое тело. Я отважилась оглянуться – о ужас, она уже догоняла меня, несясь с нечеловеческой скоростью. Справа от меня темный лес зыбился черной злобой, густые тени полнились душами загубленных, пропащих, блуждающих без христианского погребения.

– Ты не получишь ее, – закричала я. – Не заберешь, не отнимешь!

Впереди уже показался конечный отрезок пути до церкви: расчищенная дорожка, по обе стороны уставленная горящими свечами. За рождественской елью в тяжелом снежном уборе, увенчанной серебряной звездой, высится что-то каменное, и я знаю, что оно очень важно для меня. Ах, вот что это – крест. Знак спасения. Убежище.

Служба уже закончилась, двери распахнуты, изнутри на белый снег лился теплый золотистый свет. Прихожане вереницами выходили из церкви, их тени ложились на ступеньки. Я бесцеремонно растолкала их, заставив рассыпаться в стороны, и устремилась через порог под спасительные своды.

Задыхаясь, я рухнула на колени перед алтарем. Мелькнуло застывшее в изумлении лицо священника, послышался голос Ричарда, произносивший мое имя, я почувствовала, как сильные руки, нестерпимо горячие на моей продрогшей коже, пытались отобрать у меня моего ребенка.

– Умоляю, – еле выговорила я, из последних сил прижимая к себе малышку, – благословите ее, молю вас.

Священник опустился передо мной на колени, его морщинистое лицо светилось добротой. От облегчения и холода я затряслась всем телом. Он опустил руку на головку моей малышки и мурлыкающе произнес слова благословения.

Она сразу затихла, сморщенное от плача личико разгладилось. Я стерла слезинки с ее нежных щечек, поцеловала в маленький носик.

– Спасена, – прошептала я. – Теперь ты спасена.

Ее идеально розовые веки поднялись. И в лучезарном церковном свете глаза моей малышки засияли жгучей чернотой.

Данная запись хранится в архивах психиатрической больницы графства Шропшир и городка Уэнлок.

Образ миссис Брайт списан с реально существовавшей личности, миссис Амелии Дайер, детоубийцы времен викторианской Англии. Симптомы слуховых галлюцинаций Кэтрин Блейк описаны отчасти под влиянием пережитой мной психотической депрессии, а также основаны на исследованиях послеродового психоза – данное состояние и по сию пору превратно истолковывают, не понимая его природы, воспринимают как нечто постыдное для молодой матери и достойное осуждения. За более подробным описанием, пожалуйста, обращайтесь к книге Лоры Ли Докрилл What Have I Done? («Что я наделала?»).

Да уж, всю Британию сейчас перекапывают, думает Виктор. Дома в Лондоне у его брата черно под ногтями от перегноя, его теплицы усажены крохотными ростками деревьев для озеленения нового кладбища в Сток-Ньюингтоне. Их отец надзирает за рытьем новых каналов – они рассекут тело города прямыми, хирургически выверенными линиями, – зарабатывая на этом подряде, как он любит повторять, довольно, чтобы засыпать золотыми соверенами весь Риджентс-канал. А его сын Виктор, когда-то подававший блестящие надежды, в убогом городишке Дорсете мерзнет на ветру в своем непромокаемом пальто, пока рыжеволосый мальчишка носится по берегу, надеясь высмотреть змеиный камень или коготь дьявола[36]. Вверху над ними стеной громоздятся меловые утесы, как горы высоченные, с зазубренными склонами.

– Вижу, вон, вон, – говорит мальчишка и тычет пальцем в кучу мокрого песка.

Виктор подходит, вглядывается. Ничего интересного, только камешки и старые железки. Нет, это занятие, пожалуй, лучше оставить женщинам – уж они-то своими маленькими востренькими глазками сумеют высмотреть фоссилии, а мужчины вроде него потом пускай их выкапывают и классифицируют.

А мальчишка заладил:

– Там, вон же.

И жаркая волна гнева окатывает Виктора, он взмахивает тростью, обрушивает ее на верхушку кучи.

– Там ничего нет, – рычит Виктор, и мальчик в страхе отбегает назад.

Теперь они поспешают с берега, на ветру струи дождя бьют в них почти горизонтально, тучи висят так низко и так черны, что грозят совсем затмить чахлый дневной свет. А ведь он мог бы посиживать с женой в гостинице и угощаться толстенной лепешкой, густо намазанной взбитыми сливками, а его мокрые носки сушились бы над камином. А мог и вовсе остаться дома, в Лондоне, так сказать, в лоне цивилизации. Ох и ненавидит же он этот чертов городишко, эти съежившиеся, точно ряды горьких пьяниц, домишки, эти холмы с их крутизной, которая собьет дыхание даже самому проворному жилистому мужчине. И этот дождь, что каждый божий день льет как из ведра, вон даже у него, невзирая на непромокаемое пальто, нижнее белье пропиталось сыростью и влагой.

Вообще-то этой поездкой в Лайм-Реджис он обязан именно себе: не сам ли прошептал это обещание в первую пору своих ухаживаний за Мейбл, когда она призналась, что мечтает увидеть океан? Тогда он вспомнил недавно попавшуюся ему в «Уайтс»[37] газету с заметкой о Гидеоне Мантелле[38] и его игуанодоне. Там еще упоминалась береговая полоса, где выкапывают останки самых причудливых доисторических существ. Виктор горделиво поправил свой галстук.

– Что ж, моя дорогая, мы исполним твое желание. Однажды я отвезу тебя в эту маленькую деревушку на побережье Дорсета, – проворковал он возлюбленной и с несколько драматической аффектацией добавил: – А пока ты будешь любоваться видами моря, я прославлюсь тем, что откопаю какое-нибудь необычайное древнее чудовище и назову его в твою честь, Prodigium Mabelius[39].

Мейбл робко улыбнулась, не открыв беленьких ровных зубок, чем убедила Виктора, что представляет ту самую женскую породу, впечатлить которую ему ничего не стоит. Перед ним девушка, безоглядно в него верящая, понял Виктор, и при такой моральной поддержке – о, он чего угодно сможет добиться!

А она глядела на него широко распахнутыми зеленовато-серыми глазами.

– Я читала, что ваш брат недавно открыл новый сорт орхидей. Этот монстр непременно придаст вам такую же значительность.

Конечно, она и в мыслях не имела ранить его гордость, сказал себе Виктор, но все равно в смятении коснулся лба, точно она стукнула его.

Ребенком он являл чудо какую талантливость. Ребенком он купался во всеобщем восхищении, раздувался от гордости, что его ожидает блестящее будущее, ибо был лучшим во всем, за что бы ни брался. Крикет, латынь, математика – он приводил в трепет и изумление своих учителей, равно как и однокашников. Его брат подле него выглядел бледным, как увядший куст, и бредил только своими дурацкими цветочками. Засушивал, классифицировал, выращивал из крохотных луковок. Виктор прозвал его Маргариткой, а его редчайшими орхидеями украшал себе петлицу. «Это всего лишь цветки», – возмущался Виктор при виде братца, рыдающего над своими потерями. Но прошли годы, и Виктор, изумительный феномен, с какой стороны ни посмотри, первый ученик года, вдруг понял, что его ум непоседлив, точно запертая в клетке птица, и ни на чем не может остановиться. Он бился о решетки своей клетки, когда Виктор пробовал себя в финансах, в политике, в торговле, так и не проявив усидчивости, чтобы создать себе мало-мальское положение.