Степь тихо шумела, цветы издавали сильные дурманные запахи, красные головки чертополоха, пурпурные кисточки очитка, белые жемчужины синеголовника и перья полыни склонялись к ней, словно бы в ряженом этом казачке с длинными косами, с лицом белей молока и алыми устами узнавали сестрицу-дивчину. Они склонялись к ней и словно бы хотели сказать: «Не плачь, краснодиво, мы, как и ты, божьи!» Степь словно бы умиротворяла и успокаивала девушку, картины убийств и погони куда-то исчезли, ее охватила некая сладостная слабость, и сон стал смежать ей веки. Лошади шли неспешно, езда укачивала, и она уснула.

Разбудил ее лай собак. Открыв глаза, увидела она далеко впереди огромный тенистый дуб, двор и колодезный журавль. Елена тотчас же стала будить своего спутника.

— Ваша милость, проснись! Проснись, сударь!

Заглоба разлепил глаза.

— Что такое? Куда это мы приехали?

— Не знаю.

— Погоди-ка, барышня-панна. Это казацкий зимовник.

— Так и мне кажется.

— Тут, верно, чабаны живут. Не самая приятная компания. Чего эти псы, чтоб их волки сожрали, заходятся! Вон и кони с людьми у хаты. Делать нечего, едем к ним, а то, если объедем, за нами погонятся. Ты тоже, видать, вздремнула.

— Немножко.

— Один, два, три… четыре коня оседланных. Значит, там четыре человека. Сила невеликая. Точно! Это чабаны. Разговаривают о чем-то. Гей, люди, а давайте-ка сюда!

Четверо казаков сразу же подъехали. Это и в самом деле были чабаны при конях, или табунщики, присматривавшие летом в степях за табунами. Пан Заглоба тотчас отметил, что только один из них при сабле и пищали, остальные же трое были вооружены палками с привязанными к концам конскими челюстями; однако он знал, что такие табунщики бывают людьми дикими и для дорожных опасными.

И точно, подъехав, все четверо исподлобья воззрились на прибывших. На их коричневых лицах не было и признаков радушия.

— Чего надо? — спросил один, причем никто не снял шапки.

— Слава богу, — сказал пан Заглоба,

— На вiки вiкiв. Чего надо?

— А далеко до Сыроватой?

— Не знаемо нiяко… Сыроватой.

— А зимовник этот как зовется?

— Гусла.

— Напоите-ка коней.

— Нету воды, высохла. А откуда вы едете?

— От Кривой Руды.

— А куда?

— В Чигирин.

Чабаны переглянулись.

Один из них, черный как жук и косоглазый, уставился на пана Заглобу и, помолчав, сказал:

— А зачем с большака съехали?

— А там жарко очень.

Косоглазый положил руку на повод пана Заглобы.

— Слазь, панок, с коня. Незачем тебе в Чигирин ехать.

— А это почему бы? — спокойно спросил пан Заглоба.

— А видишь ты вот этого молодца? — спросил косоглазый, указывая на одного из товарищей.

— Вижу.

— Он из Чигирина при…хав. Там ляхiв рiжуть.

— А знаешь ли ты, мужик, кто за нами в Чигирин следует?

— Хто такий?

— Князь Ярема!

Наглые лица чабанов во мгновение стали смиренными. Все, точно по команде, поснимали шапки.

— А знаете ли вы, хамы, — продолжал пан Заглоба, — что делают ляхи с теми, которые рiжуть. Они их вiшають. А знаете ли, сколько князь Ярема войска ведет? А знаете ли, что он уже в полумиле отсюда? Ну так как, собачьи души? Хвосты поджали? Вот как вы нас приняли! Колодец у вас высох? Коней поить воды нету? А, стервецы! А, кобыльи дети! Я вам задам!

— Не сердитеся, пане! Колодец пересох. Мы сами к Кагамлыку ездим поить и воду для себя носим!

— А, прохвосты!

— Простiть, пане. Колодец пересох. Велите, так сбегаем за водой.

— Без вас обойдусь, сам со слугою поеду. Где тут Кагамлык? — спросил он грозно.

— От, две мили отсюда! — сказал косоглазый, указывая на череду зарослей.

— А на дорогу этим путем ворочаться или по берегу доеду?

— Доедете, пане. В миле отсюда река к дороге сворачивает.

— Эй, слуга, ну-ка давай вперед! — сказал пан Заглоба, обращаясь к Елене.

Мнимый слуга поворотил коня на месте и мигом ускакал.

— Слушать меня! — сказал Заглоба мужикам. — Ежели сюда разъезд придет, сказать, что я берегом на большак поехал.

— Добре, пане.

Через четверть часа Заглоба опять ехал рядом с Еленой.

— Вовремя я им князя-воеводу выдумал, — сказал он, прищурив глаз, закрытый бельмом. — Теперь они целый день сидеть будут и разъезда ждать. От одного только княжеского имени у них дрыготня началася.

— Ваша милость таково быстро соображает, что изо всякой переделки выпутаться сумеет, — сказала Елена. — И я бога благодарю, что послал мне такого опекуна.

Шляхтичу эти слова пришлись по вкусу, он усмехнулся, погладил рукою подбородок и сказал:

— А что? Есть у Заглобы голова на плечах? Хитер я, как Улисс, и должен тебе, барышня-панна, сказать, что, ежели бы не хитрость эта, давно бы меня вороны склевали. Но что же нам делать? Надо спасаться. Они и вправду в близость княжеских войск поверили, ибо ясно же, что князь не сегодня-завтра появится с мечом огненным, аки архангел. А ежели б он заодно и Богуна по пути извел, я бы дал обет босиком в Ченстохову пойти. А хоть и не поверь чабаны, ведь одного упоминания о княжеской силе довольно было, чтобы их от покусительства на живот наш удержать. В любом случае скажу я тебе, барышня-панна, что наглость их — недобрый для нас signum[83], ибо означает это, что мужичье здешнее о викториях Хмельницкого наслышано и час от часу будет становиться нахальнее. А посему следует держаться нам мест безлюдных и в деревни заглядывать пореже, так как сие небезопасно. Яви же, господи, поскорее князя-воеводу, ведь мы в такую ловушку попались, что будь я не я, хуже и придумать трудно!

Елена снова встревожилась и, желая услышать из уст пана Заглобы хоть одно обнадеживающее словечко, сказала:

— Теперь я уж вовсе уверовала, что ты, сударь, и себя, и меня спасешь.

— Это конечно, — ответил старый пройдоха. — Голова затем и есть, чтобы о шкуре думать. А тебя, барышня-панна, я уже так полюбил, что, как о собственной дочери, о тебе печься буду. Самое скверное, сказать по правде, что непонятно, куда удирать, ибо и Золотоноша эта самая не очень верное asylum[84].

— Я точно знаю, что братья в Золотоноше.

— Или да, или нет, потому что могли уехать; и в Разлоги наверняка не той дорогой, какой мы едем, возвращаются. Я-то больше на тамошний гарнизон рассчитываю. Ежели бы этак бог дал полхоругвишки или полрегиментика в крепостце! А вот и Кагамлык! Теперь хоть очереты под боком. Переправимся на другой берег и, вместо того чтобы вниз по реке к большаку пойти, пойдем вверх, чтобы следы запутать. Правда, мы окажемся близко от Разлогов, но не очень…

— Мы к Броваркам ближе будем, — сказала Елена, — через которые в Золотоношу ездят.

— И прекрасно. Останавливайся, барышня-панна.

Они напоили коней. Затем пан Заглоба, надежно укрыв Елену в зарослях, поехал искать броду и тотчас его нашел, так как брод оказался в нескольких десятках шагов от места, где они остановились. Именно тут уже знакомые нам табунщики перегоняли коней через реку, которая хоть и была по всему течению мелководна, но берега повсюду имела неприступные, заросшие и болотистые. Переправившись, наши путники спешно двинулись вверх по реке и без отдыха проехали допоздна. Дорога была трудная, так как в Кагамлык впадало множество ручьев, и они, широко разливаясь в своих устьях, создавали повсюду болота и топи. То и дело приходилось или искать брода, или продираться сквозь заросли, почти непроезжие для конных. Лошади страшно утомились и едва шли. Порой они так сильно увязали, что Заглобе казалось — выбраться уже не удастся. Но в конце концов беглецы все-таки вышли на высокий, заросший дубняком сухой берег. А тут уж и ночь наступила, глубокая и непроглядная. Дальнейший путь сделался опасен: в темноте можно было угодить в трясину, так что пан Заглоба решил дождаться утра.