Увы, Наталья Павловна не понимает некоторых очень простых вещей! В этом я убедился еще раньше, когда в одной ее статье прочитал, что во время Великой Отечественной войны на фронте было 300 генералов еврейской национальности. Меня это заинтересовало. Я был на фронте и не видел ни одного. Хотя, конечно, это не резон, ибо, как сказал о той поре поэт:

Я знал, что до войны у нас было 994 генерала, в конце войны — 5597 генералов и адмиралов. Но если генералов еврейской национальности оказалось 300, то, поскольку, допустим, армян и грузин у нас в стране было примерно раза в два больше, чем евреев, а татар и казахов раза в три, белорусов раз в пять, значит, должно быть 600 генералов-армян, 600 генералов-грузин, 900 генералов-татар, 900 генералов-казахов и 1500 генералов-белорусов. Я уж не говорю о генералах-украинцах: их по-морозовскому исчислению должно быть тысячи. Так что же на долю русских-то остается?.. Или, может быть, все дело в том, что евреи больше всех остальных, сильнее всех в мире любят военную службу и особенно воинственны? Я этого как-то не заметил, хотя помню евреев-однополчан: лейтенант Эткинд, сержант Беркович, повар Роберман. Но ни одного генерала…

Вскоре по нашему телевидению выступил явившийся с визитом военный министр Израиля генерал Ариель Шарон, нынешний премьер, и с какой-то стати заявил, что в Отечественную войну было на фронте 400 генералов-евреев. Я позвонил Морозовой и сказал:

— Дорогая Наталья Павловна, вы пишете, что на фронте было 300 генералов-евреев, а Шарон сказал на днях, что их было 400. Кому же верить?

— Значит, 350! — тотчас ответила пассионария.

Я подивился моментальности, легкости и изяществу, с коими она попробовала поставить меня между собой, большевиком-ленинцем, и израильским министром. Но вообще-то говоря, Шарона я понимал: он — еврей, и почему бы еврею не запустить красивый миф о своих соплеменниках. Но Морозова-то вроде русская, хоть и терпеть не может Сталина. Чего она старается на том же поприще?.. Я сказал:

— Очень хорошо: 350. Но если так много, то, во-первых, непонятно, почему ни один еврей-генерал не стал маршалом, как, допустим, армянин Баграмян. Во-вторых, не могли бы вы назвать три-четыре имени?

Наталья Павловна долго молчала, потом радостно выпалила:

— Лев Доватор!

— Допустим. А еще?

Больше никого назвать не могла.

А я назвал: Герой Советского Союза генерал-полковник Крейзер Григорий Яковлевич, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Драгунский Давид Абрамович, генерал-полковник Мехлис Лев Захарович…

— А что касается Героя Советского Союза генерал-майора Доватора Льва Михайловича, легендарного кавалериста, погибшего в 41-м под Москвой, то он был белорусом, о чем родственники, из-за неоднократных попыток объявить его евреем, вынуждены были однажды специально выступить в «Вечерней Москве».

Потом, вспоминая этот разговор, я подумал, что дело тут не в странной неосведомленности моей собеседницы, а в некоторых особенностях ее ума… Позже я написал обо всем этом небольшую статью и предложил Н. Морозовой в порядке исправления ошибки напечатать ее в своей газете. Пассионария отказалась… А ведь как срамит догматиков, «которые не умеют спорить с мыслящими людьми», как пылко поносит «марксистских тузов, которые не могут опровергнуть ни одного моего аргумента!»…

«Патриот», № 32–34, август 2002

Перед недавним VII съездом КПРФ в четырех номерах «Правды» была напечатана статья члена Президиума ЦК партии Виктора Зоркальцева «КПРФ и религия». Надо полагать, ей придавалось принципиальное значение. Об этом свидетельствуют и сан автора, и размер статьи, и место ее публикации, и характер формулировок. Что ж, время…

Автор назидательно внушает: «Нам в России пора по-настоящему осознать, что мы живем в принципиально ином обществе». И мы сразу ошарашены. Во-первых, кто же это до сих пор не осознал, что произошло, если жизнь каждый день бьет по головам? Да как! Во-вторых, «в ином обществе», чем какое? Почему автор стесняется сказать «в ином, чем социалистическое, в котором мы жили совсем недавно»? Хотя и это было бы лишь полуправдой, ибо на самом деле мы живем в обществе не просто ином, а прямо противоположном социалистическому, — в таком, где трудящиеся бесправны, народ ограблен кучкой кровососов, подобных Чубайсу, где идет интенсивное обнищание и вымирание населения. Автор констатирует: «страна лежит в развалинах, ее на глазах всего мира добивают, народ бедствует». Но вместо того, чтобы внятно сказать, по чьей вине это происходит, он опять напускает тумана: «Это типичное переходное общество». Откуда — куда переходное? Сказать это член Президиума ЦК не смеет. Так скажу я, рядовой коммунист: общество переходит, вернее, власть и помянутые кровососы насильно перетащили общество из социализма в бандитскую хазу, а теперь те же кровососы тащат его в разбойничью пещеру, чтобы там прикончить.

И вот в пору таких-то гибельных для народа и государства событий член Президиума умиляется и не может нарадоваться тому, что «после устранения бессмысленных административных запретов и идеологических табу начался религиозный ренессанс». В этом он и видит инакость общества, его новизну, этим и умиляется. Вот, мол, раньше, в эпоху запретов и табу, люди ночами стояли за билетами в Большой, во МХАТ, в Малый, тянулись длинные очереди в Третьяковку, в Музей изящных искусств, в Ленинку, а теперь, в пору ренессанса, обнищавшим и голодным согражданам не до этого, зато «видишь десятки тысяч людей, простаивающих по 6–8 и более часов у храма Христа Спасителя, чтобы поклониться мощам святого Пантелеймона, умершего без малого 1,7 тысячи лет назад». Так и написано: «1,7 тысячи лет». При виде этих «десятков тысяч» пламенное сердце коммунистического идеолога млеет… И одновременно, опять-таки не решаясь говорить прямо, открыто, он молча отвешивает здесь поклоны Ельцину и его режиму, ибо, конечно же, имеется в виду, что это они устранили запреты и табу, благодаря им начался сей ренессанс с хвостами очередей к мощам.

Но о каких, собственно, запретах речь? Бывали, конечно, дуроломы, подобные Хрущеву, зело огорчавшие верующих. Так от них страдало все — и сельское хозяйство, и оборона, и литература, и изобразительное искусство, и верующие, и неверующие. Хрущев крушил как Христа и его приверженцев, так — да еще с большим рвением! — и Сталина с его последователями. Но вот уже много лет никаких запретов не было. Ведь действительно, «партия в целом боролась не с религией, а с вредными предрассудками и антигосударственной деятельностью некоторых религиозных организаций». Автор далее тут же и напоминает о многих веских решениях партии и правительства 20-30-40-х годов, подписанных Сталиным, Орджоникидзе, Кировым и направленных на обережение интересов церкви и верующих. А с 1943 года руководители партии и государства принимали священнослужителей в Кремле, отмечали их государственными наградами, они приглашались на правительственные приемы и так далее. И после этого, как о чем-то небывалом, член Президиума вдруг заявляет, что сейчас «государство тонко учитывает это (помянутый ренессанс. — В.Б.) и активно вовлекает духовные авторитеты в решение светских проблем. Многие из них удостоены государственных наград».

Очень хорошо. Но хотелось бы знать, почему ни слова о том, сколь «тонко учитывает» государство бедствие народа, созерцающего церковный ренессанс. Что, коммунисту об этом запрещено говорить? Кем — Президиумом ЦК? Священным Синодом? Не дает ответа, но зато опять млеет от восторга по поводу того, что на церемонии передачи президентской власти, состоявшейся, по его мнению, будто бы «в канун Нового года», присутствовал сам «глава Русской православной церкви. И это было знаковым явлением (!) для общества». Прекрасно! Но хочется напомнить трубадуру ренессанса, что во время войны и вскоре после нее патриарх-орденоносец Сергий и другие священнослужители участвовали в решении таких «светских проблем», как, например, сбор средств в Фонд обороны, а как члены государственных комиссий — в расследование немецко-фашистских злодеяний на нашей земле. А патриарх-орденоносец Пимен еще в 1963 году стал членом Всемирного совета мира и Всесоюзного комитета защиты мира. Из времен сравнительно недавних можно вспомнить хотя бы известное письмо тогда еще митрополита Алексия генсеку Горбачеву с благодарностью за его «титанический труд на благо Родины», — оно было написано после высокого совещания в Кремле, в котором будущий патриарх принимал участие…