— Как раз то, что совсем не поощряется в Старом Свете, — парировала миссис Хольц. — Поэтому ты и возьмешь с собой Чэрити.

— Прекрасно! — воскликнула девушка. — С удовольствием предпочту путешествовать с ней, чем с кем-нибудь другим, хотя ты хорошо знаешь, мама, что она часто обращается со мной, как с ребенком.

— Она будет заботиться о тебе, — а это самое главное, — сказала миссис Хольц. — Чэрити — служанка старого закала: знает свое место и в то же время на нее можно положиться. Она много путешествовала со мной, и я буду скучать без нее, когда вы уедете. Чэрити умеет себя вести!

— Она, конечно, не будет, как Джесси, судачить с другими служанками, — сказала Вада. — Не удивлюсь, если узнаю, что Джесси продала историю своей жизни одной из самых скандальных газет. Представляешь, как бы это звучало:

«Моя жизнь во дворцах нефтяного короля» или «Тайны семьи Лофтуса Хольца и ее замкнутость»!

— Ну довольно, Вада, — остановила дочь миссис Хольц. — Это совсем не смешно.

— Боюсь, что я близка к истине, — улыбнулась Вада.

— Твой отец испытывал ужас перед журналистами, и я ощущаю то же самое, — произнесла миссис Хольц. — Тебе следует быть очень осторожной: никто не должен знать, что ты едешь в Европу, на каком судне отправляешься. Каюты, конечно, будут заказаны на имя Нэнси Спарлинг. И никто ни за что не догадается, что ее сопровождает богачка Эммелин Хольц.

Вада рассмеялась:

— Знаешь, мама, мы так долго боялись своей собственной тени и избегали любого упоминания о нашей семье, поэтому я не верю, будто имя Эммелин Хольц сейчас что-то значит для широкой американской публики.

— Будет значить, да еще как, если газетчики что-нибудь прознают и примутся за свое, — грустно заметила миссис Хольц. — После этого, Вада, ты уже не сможешь нигде появиться, не собрав вокруг себя толпы любопытных и репортеров. Говори все, что угодно, лишь бы это не появилось на следующее утро в газетах; покупай новую шляпу или туфли, но делай это так, чтобы никто не строил догадки: что такое из ряда вон выходящее ты собираешься в них совершить!

Вада вздохнула:

— Ты права, мама. Я все это ненавижу.

— Тогда поверь, что тот жизненный путь, который для тебя определил твой отец, — единственно верный. А я лишь исполняю его волю.

Эти слова как будто тронули Валу. Она опустилась на колени перед сидевшей на диване матерью и, наклонившись к ней, поцеловала:

— Я люблю тебя, мама! И сделаю все, как ты скажешь; я поеду в Европу и встречусь с герцогом.

— Ты выйдешь за него замуж, Вада! — тихо сказала миссис Хольц.

— Я подумаю, — пообещала Вада. Миссис Хольц с неожиданной нежностью прикоснулась рукой к щеке дочери.

— Ты очень хорошенькая, дитя мое! Представляю, с каким удовольствием со временем я буду вспоминать тебя на официальной церемонии в день открытия парламента, когда в Букингемском дворце обычно дают бал: там тебя представят ко двору и королеве Виктории, и твои волосы украсят три белых пера принца Уэльского.

— Все это звучит очень торжественно, — сказала Вада, — но когда, с тремя белыми перьями, я буду уезжать в карете из Букингемского дворца и рядом со мной окажется мой муж, сверкающий регалиями, о чем мне с ним беседовать?

— Ну право же, Вада, — стала выговаривать дочери миссис Хольц, — такого рода вопросами ты все только осложняешь.

— Но такие вопросы тоже требуют иногда ответа, не так ли?

— Ты найдешь в Англии столько для себя интересного, — с увлечением, оживленно произнесла миссис Хольц, — это даст тебе массу тем для разговора.

— И все они, кроме одной, будут соответствовать обстановке и случаю.

— Кроме какой? — поинтересовалась миссис Хольц.

— Любви! — ответила Вада. — Согласись, мама, что на это просто так язык не повернется.

В возникшей тишине миссис Хольц нежно потрепала щечку дочери.

— Ты говоришь вздор, дорогая, — произнесла она. — Обещай мне, что поедешь в Англию. Сейчас я тебя прошу только об этом. Все остальное образуется и встанет на место, когда ты приедешь в Лондон. Помнишь, как на рисунке-ребусе: соединяя отдельные фрагменты, получаешь единое целое. А теперь иди и отбери вещи, которые хочешь взять с собой. Только не слишком много! Помни, в Париже тебя ждут приятно волнующие покупки в шикарных магазинах!

— Я не забыла о Париже, — ответила Вала.

Последнее слово она проговорила еле слышно, поскольку дверь открылась и в комнату вошла Джесси в сопровождении слуги, толкавшего перед собой кресло-каталку.

Вместе они осторожно приподняли миссис Хольц с дивана, усадили в коляску, и слуга повез ее через комнату и дальше по широкому коридору, ведущему в спальню, расположенную на том же этаже.

Дом семьи Хольц, большой, уродливый, возведенный из коричневого камня, был одним из самых массивных зданий Нью-Йорка того времени. Вада всегда считала, что этот дом стал слишком велик для их с матерью потребностей после смерти ее отца.

Он умер два года назад, и после однолетнего траура, проведенного в разных поместьях, разбросанных по всей Америке, они приехали в Нью-Йорк всего на два-три месяца, чтобы купить новые туалеты и представить Ваду кое-кому из друзей ее матери.

Девушку удивляло, что ей не позволяют посещать балы. Она была всего на нескольких вечеринках в немногочисленной компании своих друзей.

Всегда, сколько она помнила, для молодежи устраивали балы и вечера, но для нее, даже когда ей исполнилось пятнадцать, в семье существовали самые строгие правила; ей всюду сопутствовала компаньонка, и то, что разрешалось другим девочкам ее возраста, Ваде было запрещено.

Если она танцевала с молодыми людьми, после танца ее немедленно подводили к матери или к той, кто ее сопровождал.

Ей не разрешалось бывать ни на каких пикниках и даже кататься с подругами на лошадях без сопровождения взрослых. С Вадой почти всегда ездила ее мать.

К ним домой часто приглашали друзей Вады, но ее редко оставляли с ними наедине, даже ненадолго. Кажется, к девичьим секретам в их доме относились с неодобрением.

Правда, все это ее не очень волновало, потому что существовало многое другое, чем можно было себя занять. Она любила читать, ездить верхом и не проходило дня, чтобы не отправлялась кататься на лошадях, конечно, вместе с грумом или взрослым спутником, которого выбирала для нее мать.

Когда Вада появлялась верхом на лошади чистейшей породы, от девушки нельзя было отвести глаза. Это было изумительное зрелище!

Вада хорошо играла на фортепиано, и отец приглашал к ней лучших музыкантов, которые развивали ее способности.

Иногда ее удивляло, что во время занятий, хотя учитель музыки был пожилым человеком, в комнате всегда кто-нибудь находился — гувернантка или чаще всего старая служанка Чэрити.

Вада думала, как должно быть им скучно сидеть просто так, но тут же заставляла себя полностью сосредоточиться на том, что играла, и вскоре забывала об их присутствии.

То же самое происходило на уроках французского и немецкого и на занятиях итальянской оперой, которую Вада постигала под руководством итальянского педагога.

Среди ее преподавателей были профессора античной и греческой филологии, латыни, а один из них даже имел ученую степень за труды по английской литературе.

Когда они приходили, гувернантка Вады, очаровательная женщина, дававшая ей первые уроки, всегда присутствовала на занятиях.

Мисс Мирибел Чэнинг обладала незаурядным интеллектом уже в том возрасте, когда женщинам вроде бы еще не положено считаться эрудитами. Она учила Ваду всему, что знала сама, пока не убедила ее отца дополнить образование дочери занятиями с профессорами и опытными педагогами.

— Тебе бы родиться мальчиком, — как-то сказала она Ваде. — Ты бы могла во многом помогать своему отцу.

— А почему я не могу ему помогать? — спросила Вада.

— Так принято, что женщины — покорные жены и матери — сидят дома и всегда со всем согласны, — ответила мисс Чэнинг.

— А если, предположим, у женщины нет мужа, что тогда? — поинтересовалась Вада, думая о самой гувернантке.