Автомобиль марки «Ченард-Волкер», сверкающий под великолепным июньским солнцем сорокового года, выделялся из скопления запыленных и громыхающих машин, которые окружали его спереди и сзади, а иногда обгоняли по соседнему ряду. Весь этот караван тащился по ставшему слишком узким шоссе. Вдоль него росли чахлые сероватые деревца; периодически по дороге с неистовой яростью строчили пулеметы «Юнкерсов». Так же неистовы были и лучи обычного для этого времени года солнца, впрочем, их ярость не знала передышки.

– Вот уж действительно отбросы автомобильного парка Франции, – заметил Брюно Делор, самый молодой и, пожалуй, самый большой сноб из четырех пассажиров, устроившихся на заднем сиденье машины.

– Естественно! Ведь все приличные люди уехали еще восемь дней тому назад, – заявила самая пожилая, самая богатая и к тому же самая властная из четверых – Диана Лессинг.

Эта неспешная прогулка среди беспорядочного бегства возмущала ее так же, как опоздание к увертюре в Байрейтском театре,[2] и поэтому ее голос становился все более суровым.

– Да, вот уж славная выдалась неделя! – добавил Лоик Лермит, более тридцати лет прослуживший в ранге атташе на набережной Орсе в министерстве иностранных дел, что давало ему право вмешаться в разговор. Их бегство из столицы он называл тактическим ходом, как обычно, он предпочитал оперировать любыми критериями, только не соображениями нравственного порядка.

– И все это из-за меня! – простонала четвертая пассажирка, двадцатисемилетняя Люс Адер; у нее был богатый и давно отсутствующий муж, что позволяло Брюно Делору уже два года быть ее любовником.

Люс только что вырезали аппендикс. Операция довольно неуместная в ее возрасте, а особенно в июне 1940 года. Из-за этого и задержалась в Париже она сама, ее друзья и любовник.

Диана Лессинг дожидалась, когда прилетит на собственном самолете ее старый друг, английский лорд, но его, наверное, мобилизовали по дороге, поэтому он и не прилетел. Лоик Лермит рассчитывал уехать в машине одной знакомой, но та отказала в последнюю секунду: его место было занято близким родственником или более значительной персоной. Лоик и Диана оказались в Париже, откуда уже невозможно было выбраться поездом, а у них не было ни машины, ни вообще какого-либо средства передвижения. Неожиданно для себя они отметили, что их привязанность к Люс выросла настолько, что оба с нетерпением следили за ее выздоровлением. Поэтому они и очутились в последний момент в великолепном «Ченард-Волкере», где уже находился любовник Люс. Стечение случайных обстоятельств свело их вместе, и теперь они катили в сторону Лиссабона, где их ожидал муж их подруги и, как благодарность за преданность, отдельная койка для каждого на корабле, зафрахтованном Адером до Нью-Йорка.

– Да нет же! Это вовсе не ваша вина, душенька! – воскликнула Диана. – Не терзайте себя этими глупыми упреками, Люс! Вы ведь ничего не могли поделать! – прибавила она, поощрительно улыбнувшись.

– Я, во всяком случае, уже не раз говорил: если бы не Люс, мне бы сейчас пришлось идти пешком! – добавил Лоик Лермит.

Он уже давно понял, как полезно иногда признаваться в собственной незначительности: обычно сразу следовал поток восхищения его тонким умом и умением смеяться над самим собой, а в некоторых случаях – и его честностью. Слова Лоика вызвали смех у Дианы и Брюно; они порой забывали, что из-за его скромного достатка с Лоиком довольно небрежно обращались в том обществе, где он был принят.

Впрочем, Лоик очень любил Люс Адер и ради нее был способен на многое, даже на то, чтобы остаться в своей комфортабельной квартире и наблюдать парад немецких полков, которых он, впрочем, весьма побаивался.

– Да что вы, Люс! – воскликнул коварный Брюно. – Вы ведь прекрасно знаете, что Диана отказалась от самолета Перси Вестминстера вовсе не из-за ваших прекрасных глаз!.. Вы ведь знаете это! Хотя я прекрасно понимаю ее: по-моему, эти маленькие частные самолеты ужасно опасны.

Брюно Делор происходил из хорошей, но недавно обанкротившейся семьи. Поэтому когда он – пропитанный, просто одурманенный всеми снобистскими условностями, но лишенный возможности их соблюдать – провозгласил себя альфонсом со всей агрессивностью и убежденностью человека, решившего взять реванш, никто не осмелился сказать ему, что этой профессией обычно не гордятся. Этим объяснялось его дурное отношение к содержавшим его женщинам, как будто, обирая их с большим или меньшим успехом, он лишь возмещал себе то, что общество украло у его семьи.

Живя два года с Люс Адер (и за ее счет), он подрастерял свойственную ему в этих делах прыть. Невинность Люс, ее полное незнание власти денег, отсутствие высокомерия мешали ему быть с ней таким же грубым, каким ему нравилось быть с другими женщинами. Конечно, он злился на нее, но как можно всерьез ссориться с человеком, не знающим о своей принадлежности к сильным мира сего? Как красть у того, кто все и так отдает? Сейчас он не мог нагрубить и, пребывая от этого в плохом настроении, был нарочито нелюбезным, и это удивляло, ведь прежде Делор был просто-напросто веселым и злым честолюбцем. Поэтому он, пренебрегая осторожностью, позволял себе дерзости в разговоре с Дианой. Люс стерпела бы и не такое, но отнюдь не знаменитая мадам Лессинг.

– Вы хотите сказать, что я дожидалась Люс из-за того, что боюсь самолетов? Признайте, что ваши соображения совершенно идиотские, ведь эти «Юнкерсы» обстреливают дорогу с утра до вечера…

– Я вовсе ничего не утверждаю, моя дорогая Диана, – сказал Брюно, воздев руки. – Упаси Господь! В отношении вас я никогда ни на что не претендовал!.. – И добавил: – Надеюсь, вы сожалеете об этом!

Он подмигнул Люс. «Несчастный!» – подумал Лоик. Диана любезно улыбалась, но взгляд ее блуждал где-то далеко.

– В этом деле, мой дорогой Брюно, вас упасет не Господь, а я сама! Во-первых, я уже вышла из возраста, которому свойственны эти… развлечения… и потом, я всегда предпочитала худых мужчин…

Она засмеялась, вместе с ней засмеялся и Брюно:

– Признаюсь, что я никогда не надеялся соблазнить вас, Диана, даже если бы и получил на это ваше согласие.

– Вы жестоко ошибаетесь! Задумайтесь на минутку: через десять лет мой возраст практически не изменится. В худшем случае мне будет около семидесяти лет… А ведь вам-то уже стукнет сорок! Разве не так? И я даже не знаю, будете ли вы достаточно молоды для меня, мой маленький Брюно, в сорок-то лет! В вашем возрасте и при вашей работе вы постареете больше, чем я! Уж поверьте мне! – И, напустив на себя сочувственный вид, она добавила: – Вы знаете, это ведь очень утомительно – так долго стараться нравиться.

Воцарилась тишина. Брюно покраснел, а Люс, которая ничего не поняла – или снова сделала вид, что не поняла, то ли от малодушия, то ли от досады (Лоик не мог решить, какая из гипотез предпочтительнее), – принялась скулить, как щенок, которого тормошат.

– В конце концов, что происходит? Я вас не понимаю… Что случилось?..

– Ничего не происходит, – сказал Лоик. – Извините меня, я немного пройдусь, мне необходимо размяться…

Выйдя из автомобиля, он пошел по обочине.

«Нужно все это прекратить, все эти мелкие подковырки, эту глупую агрессивность, – думал он. – Если уж суждено умереть под пулеметным огнем, то лучше умереть благопристойно. И так уже вся Франция трещит по швам, а если пропадет и лоск, то все вообще сгинут к чертовой матери». Лоик внезапно с гордостью подумал, что этот внешний и бесполезный лоск, который так часто путали со снобизмом или лицемерием, над которым так часто смеялись, этот лоск мог бы помочь ему умереть мужественно и целомудренно, как геройски умирали другие, лучшие, чем он, люди, при других, более достойных обстоятельствах. Собственно говоря, маленький Брюно получил по заслугам; и Диана всего лишь поставила его на место. Улыбнувшись, Лоик был вынужден признать, что он и сам поступил бы так же.