— Да ты, Свенельдыч, лют!…

Так это прозвище за Мстишей и осталось. Тем более, что впоследствии он закрепил его кровавым, редким даже для тех жестоких времен деянием.

Пора, пора было рассказать Мстише о великой тайне их рода и о великом долге его, Мстиши Све-нельдыча, пред родом своим. Вот о чем думал Све-нельд в то знойное августовское утро. Думал и колебался, что было совершенно несвойственно ни его нраву, ни тем более его суровой профессии. Да, его сын оказался лютым в своем первом сражении, но этого было недостаточно для исполнения родового долга. Там требовались хладнокровие, выдержка, терпение и, главное, чувство очищения через расплату. А то, что Ярыш назвал его лютым, еще ничего не объясняло. Лютым можно стать, и испытывая ужас в первой битве или вполне естественную растерянность. Надо бы подробнее расспросить Ярыша, что он приметил во Мстише в первом сражении: он приглядывал за ним в той схватке.

Воевода привык доверять своим решениям, не откладывал их, а потому тотчас же и послал за преданным другом детства. И — кто знает! — если бы не их внезапная беседа, как бы обернулись судьбы всего Великого Киевского княжества…

Ярыш был всегда рядом со Свенельдом: даже ложась спать, воевода знал, что верный друг чутко дремлет где-то совсем неподалеку. Их троих — Све-нельда, Берсеня и Ярыша — связывали общее детство, общие забавы, радости, горести и даже влюбленности. Берсень ушел в думцы, надевая броню только в случае серьезной войны, а Ярыш так и остался дружинником без родственных связей, не считая, конечно, тайного побратимства с самим знаменитым воеводой. То, что он — единственный сын легендарного, ушедшего в былины разбойника, знал только один Свенельд, потому что и Неждана, и Ставко к тому времени уже оставили этот суетный свет. Где-то на окраине Киева жила жена Ярыша с двумя дочерьми, но он о них не говорил, ничего никогда не просил, лишь однажды бросив как бы мимоходом:

— Я мечтал подготовить себе смену, воевода.

Но Свенельда тогда отвлекли, разговор забылся, и Ярыш никогда более к нему не возвращался. И до сей поры умело и расчетливо прикрывал левую сторону своего побратима и полководца.

— Нет, это не из-за первого страха, — сказал он, выслушав опасения Свенельда. — Парень отважен и жесток, но жестокость пройдет, жестокость воина в первом бою — от неуверенности в своем собственном мече, воевода.

— Приглядывай за ним, Ярыш.

— Да, но тогда тебе придется почаще поглядывать самому на свою левую сторону, — усмехнулся Ярыш.

— Ты утратил этот навык?

— Это ты, воевода, утрачиваешь навыки собственной хитрости, — многозначительно произнес собеседник.

— Мне стал непонятным наш разговор.

— Ты не держишь во внимании своем тайного шептуна князя Игоря, которого зовут Кисан.

— А вот разговор об этом отложим до иных времен. Когда они придут, те времена.

Свенельд уже хотел было отпустить старого друга, но во дворе загомонили дружинники, и почти тотчас же в палату вошел молодой гридень:

— Женщина от княгини Ольги, воевода!

— Пусть войдет. Гридень вышел.

— Выйди и ты, — сказал воевода дружиннику. — Но так, чтобы слышать каждое слово.

Ярыш вышел следом за гриднем, завернул за угол шатра и сел под легкой стеной. Эта сторона шатра ниоткуда более не просматривалась, и дружинник слышал каждый звук, доносившийся сквозь ткань.

Вскоре в шатер кто-то вошел, и Ярыш сразу узнал напевный голос старой няньки княгини Ольги. Он хорошо помнил ее еще по детству в Пскове:

— Хвала и слава воеводе великого князя Игоря Свенельду!

— Будь здорова, старая. С чем пожаловала?

— Великая княгиня бересту наказала тебе передать.

Свенельд с привычной требовательностью протянул руку. Старуха покопалась в складках своих широченных одежд, извлекла свиток и подала его воеводе.

«ИНОХОДЦЫ ХОДЯТ ИНЫМИ ПУТЯМИ. ЖДУ, ЧТО ТЫ НЕ ОШИБЕШЬСЯ».

— Что велено передать из уст в уста?

— «Иноходка привыкла ночевать в своем деннике», — старательно проговорила старуха. И добавила: — Особенно в новолуние.

— Что еще?

— Это все.

— Ступай, старая.

Пятясь и кланяясь, старуха вышла. Свенельд подошел к пологу, выглянул:

— Слышал?

— Каждое слово.

— Зайди.

Вошел Ярыш. Воевода молча протянул ему послание княгини. Подождал, пока дружинник прочтет его, спросил:

— Что скажешь'

— Это не ловушка, Свенельд. А если ловушка, то настолько хитрая, что мы с тобой ее не разгадаем. — Ярыш помолчал, подумал, усмехнулся. — Да и зачем разгадывать, если ты все равно поскачешь на ино-ходке через три дня.

— Почему — через три дня?

— Потому что именно тогда начнется новолуние. Воевода ничего не ответил. Наступило молчание.

— Иноходку, наверное, привели вместе со старухой, — сказал наконец Свенельд, размышляя. — Спрячь ее, пожалуй, пока подальше, Ярыш.

— «Пока» или «пожалуй»? — усмехнулся друг детских игр.

Свенельд очень серьезно посмотрел на него и очень серьезно уточнил:

— Пока

— Вот теперь кое-что прояснилось, — сказал Ярыш. — Поставлю в денник у леса. Вместе с молодняком.

— Подожди. Помнится, у тебя должен быть приятель в охране княгини Ольги'

— Есть. Охрид. Глаза и уши великого князя. Давненько с ним не виделся

— Вот и навести. И побудь там до второй новолунной ночи.

— Я понял.

Дружинник пошел к выходу, но остановился. Сказал с усмешкой:

— Что, воевода, детство снится? Мне, признаться, тоже. А куда от него денешься?

И вышел.

Ночь была густой и липкой, как китайская тушь, и силуэт одинокого всадника проплыл в ней невесомо, будто призрак. И все же один из двух стражников запоздало встрепенулся:

— Что-то мелькнуло вроде.

— Показалось тебе, Охрид, — лениво сказал второй. — Да, так в том походе…

— Нет, не показалось. Не показалось, Ярыш!… Конь иноходью шел, без топота. А иноходец только у…

— Жаль…

Тускло блеснуло отточенное лезвие ножа. Первый стражник без стона осел на землю.

— Гляди в себя — дольше проживешь.

Ярыш стащил тело в Днепр без всплеска. Оттолкнул от берега на стремнину.

— Прости, друг…

И вернулся на прежнее место.

На пути к обнесенному высоким дубовым тыном дому никто более не приметил одинокого всадника на черном коне. То ли по невниманию, то ли из благоразумия. Всадник шагом подъехал вплотную к тыну, спешился, шепнул коню в бархатное напряженное ухо:

— Ждать.

Ощупью нашел неприметную калитку, беззвучно открыл ее, вошел в сад. Постоял, настороженно прислушиваясь, подпер калитку дубовым дрыном, заботливо припасенным с внутренней стороны, и напрямик, минуя тропинку, широко зашагал по мокрой от росы траве.

Дверь в дом тоже оказалась открытой. Таинственный путник вошел внутрь и осторожно двинулся по пустым комнатам, легко ориентируясь в совершеннейшей темноте, и ни одна половица не скрипнула под его легкими уверенными шагами. Поднялся по лестнице, наверху остановился и беззвучно вздохнул, ожидая, когда успокоится вдруг бешено забившееся сердце. И только потом приоткрыл ближайшую дверь, тихо шепнув:

— Ты — звала.

— Я потеряла голову, Свенди, — с тоской ответил мягкий женский голос. — Я отослала челядь, в доме никого нет.

Здесь тоже было темно. Свенельд шагнул, нащупал ложе, присел на край.

— Я тебе нужен?

— Ты нужен мне уж два десятка лет, — горько вздохнула женщина. — Но больше я не могу. Не могу, не могу… Я испытала великий позор, но винить мне некого, кроме своих надежд.

Свенельд молчал и не двигался, но руки нашли его. Мягкие женские руки, прохладные даже в эту знойную душную ночь. Но они были преждевременны, и хотя он мечтал об их прикосновениях чуть ли не с детства, сейчас от них все же следовало держаться подальше.

— Не страшись, Свенди. Перед тобою не та безгрешная дева, к которой ты когда-то боялся притронуться.