На этом, я думаю, и следует закончить данную главу: главное, о чем поведала милиции соседка покойного электрика и на чем основывались будущие рассуждения настоящих сыщиков, уже мною изложено, а если какие-то детали и были упущены, то их можно будет добавить и позже, когда в этом появится необходимость.

Наконец-то я добрался до главы, в которой смогу представить читателям еще одного из главных героев нашего романа, до сих пор не появлявшегося на этих страницах, а заодно открыто рассказать о том, по поводу чего мне уже не раз приходилось отделываться туманными обещаниями будущих исчерпывающих разъяснений. Буквально через несколько абзацев всякий читающий роман сможет убедиться, что поразительная осведомленность Миши (а, следовательно, и моя, как автора) о самых мелких деталях этой запутанной криминальной истории и даже о содержании милицейских протоколов вовсе не результат нашей с ним безудержной фантазии, а имеет под собой вполне прозаическую основу, не нуждающуюся в каких-то выдумках и довольно строго ограничивающую пределы допустимых в художественном произведении поэтических вольностей.

С новым персонажем нашего романа – а по существу, со своим старым знакомым – Миша столкнулся в вестибюле института, как раз рядом с уже хорошо известной читателю каморкой вахтера.

Миша подошел туда с простейшей целью: выяснить, забрали ли уже ключ от 317-ой комнаты, где он работал вместе с другими сотрудниками лаборатории, или же ему надо взять этот ключ и расписаться в особом журнале, фиксирующем – помимо прочего – и время, когда сотрудники НИИКИЭМСа появляются на рабочем месте, и когда его покидают. Хотя время уже подходило к двенадцати часам (а рабочий день в институте начинался строго в девять ноль-ноль), Миша не мог быть на сто процентов уверен, что хоть один из троих его сослуживцев, работающих в этой комнате, его опередил и уже взял ключ – могло быть по-всякому. Чаще всего ключ отсутствовал, поскольку обычно Миша появлялся на работе отнюдь не в первых рядах. Даже на фоне царящего в таких учреждениях довольно пренебрежительного отношения к производственной дисциплине не имевший ученой степени мэнээс Стасюлевич М.Г. выделялся своей вольностью и даже несколько бравировал тем, что посещал отведенное ему присутственное место не «по часам», отсиживая свои сорок часов в неделю «от звонка до звонка», а по собственному расписанию, которое сам и определял. (А если честно, то не особенно о нем и беспокоился – лишь изредка коря себя за то, что дело идет слишком медленно, и давая себе зарок – «с понедельника», «с первого числа» и т.п. – интенсифицировать свои трудовые усилия). Оправдывая себя и свою излишнюю безалаберность в отношении этих самых «трудовых усилий», он подводил под принятую им линию поведения принципиальную базу и понятие «ненормированного рабочего дня» (своеобразно толкуемое научными сотрудниками) объявлял одной из фундаментальных академических свобод.

Я вам не бухгалтер, – вот его твердая позиция, которую он не только неоднократно декларировал в лабораторных разговорах за чайным столом (при этом в чайных чашках могли быть и иные напитки), но и – по возможности – практиковал в реальной жизни. Если я дома до поздней ночи могу читать научные статьи или исписывать груды бумаги, рассчитывая какой-то процесс, и это считается нормальным, то и в институт я могу приходить, когда считаю нужным, и никакая тетенька из отдела кадров или из министерства не должна мне в этом смысле ничего указывать – я не хуже ее знаю, как мне планировать свою работу. Как бы ни относилось его непосредственное начальство к подобным декларациям, до поры до времени Мише (да и прочим) это сходило с рук, и на все его вольности смотрели сквозь пальцы. Хотя, возникни у того же завлаба необходимость приструнить не угодившего ему чем-то сотрудника, в его руках был бы уже готовый набор Мишиных прегрешений против производственной дисциплины: хочешь – объявляй ему порицание перед строем, а хочешь – так и вовсе увольняй его с завтрашнего дня. КЗОТу[3] это противоречить не будет. Да и сам Миша понимал, что принципы принципами, а реальное поведение не может базироваться только на них, надо принимать во внимание и текущее соотношение сил и прочие обстоятельства, а потому вполне мирился с тем, что, проводя свою принципиальную линию, приходится кое-где и пригнуться, а в некоторых случаях не стоит упрямо лезть на рожон – толку от этого все равно не много.

В то время, когда Миша мне об этом рассказывал, он уже довольно иронически относился к своей младенческой прямолинейности и своим тогдашним декларациям. Однако кое-что из прежних настроений и взглядов в нем оставалось. Так он, посмеиваясь, но и с некоторым горделивым оттенком, поведал мне историю из тех времен, повествующую о его лобовом столкновении с местными блюстителями трудовой дисциплины, так сказать о заочном конфликте с ними, закончившемся полной Мишиной победой – если не нокаутом, то уж точно по очкам.

В момент одного из периодических весенне-осенних об­ос­тре­ний борьбы с нарушителями дисциплины – лентяями и прогульщиками – дирекция НИИКИЭМСа решила устроить рейд по их выявлению – поименно – и последующее их гласное осуждение, чтобы и им самим, и прочим неповадно было опаздывать на работу или еще как-то сокращать свой рабочий день. Возможно в институт пришло очередное строгое указание не снижать накала упомянутой борьбы (плод творчества какой-то из тех самых «тетенек» – неважно в штанах она была или в юбке – ее половая принадлежность в данном контексте несущественна, главное – это роль, которую она играет, роль приживалки, не имеющей определенных занятий и беспрестанно озабоченной необходимостью напоминать о себе начальству, доказывая свою полезность и незаменимость и, тем самым, оправдывая получаемую зарплату). Однако возможно и сам «акадэмик», раздосадованный своими сотрудниками, помимо всего прочего бездельничающими и не радующими своего директора россыпями научных достижений, которые могли бы приблизить момент его производства в высшее академическое звание, повелел устроить своим ленивым «людишкам» показательную Варфоломеевскую ночь. Об истинных причинах, вызвавших эту экстраординарную экзекуцию (известная Мише новейшая история НИИКИЭМСа не сохранила сведений о других подобных мероприятиях, а на Мишиной памяти оно было единственным и более не повторялось), ничего более сказать нельзя. Но как бы то ни было, такое решение было принято, и на его основании сформирована специальная проверочная бригада. В нее включили несколько человек (для коллегиальности и предотвращения возможных злоупотреблений на почве личных симпатий или бытовых конфликтов). В число проверяющих попали: сотрудница отдела кадров, всем известный проныра из комитета комсомола, инженер по технике безопасности и охране труда (вот и ему какое-никакое дело нашлось – что само по себе неплохо), еще кто-то. Мероприятие готовилось в строжайшей тайне, и подавляющее большинство рядовых сотрудников о нем не подозревало, так что, когда проверяющие в назначенный день заняли свои места у вахтерской (а другого пути проникнуть в институт не существовало), появление ниикиэмсовцев на рабочих местах шло в обычной манере: к девяти часам (время «Ч») бóльшая часть ключей еще висела на своих гвоздиках, а исчезнувшие относились, главным образом, к помещениям первого и второго этажей, где размещались технические службы и сотрудники АУПа[4], – те самые «бухгалтеры», о которых так свысока отзывался Миша, и прочие приравненные к ним лица, – вынужденные под бдительным присмотром своего начальства приходить на работу строго по часам.

Ровно в девять проверяющие – кто с удовольствием (большинство ауповцев раздражалось при мысли об этих ученых, свободно порхающих туда-сюда как пташки, в то время как они, просиживающие свои восемь часов «от сих до сих», даже в соседний магазин отлучиться не могут, не испросив на то специального позволения), а кто и со смущением (неловко и нехорошо всё же вылавливать и «закладывать» своего же брата-мэнээса, а тем более почтенного завлаба), но повинуясь высшей воле, – приступили к своим обязанностям, записывая, кто опоздал на пять минут, кто на восемь, а кто и на полчаса. К четверти одиннадцатого рейд посчитали завершенным: почти все ключи были разобраны, а списки опоздавших были весьма пространными. Так что, когда ничего не подозревавший Миша появился – по своему обыкновению – в двенадцатом часу в лаборатории, он застал своих сослуживцев за увлеченным обсуждением результатов недавно закончившейся проверки и опасливыми предположениями о тех неприятностях, которые она может принести в недалеком будущем. (Сразу надо сказать, что опасения их были напрасны: никаких оргвыводов из этой проверки не последовало, и ее результаты были положены под сукно. Вероятно, как ни плохо думало начальство о дисциплине подчиненных ему этих ученых, но и оно было ошарашено гигантским числом тех, кого собиралось записать в графу «злостные нарушители» и примерно наказать). Приход неспешно притопавшего на работу Миши был встречен завистливыми возгласами попавших в черные списки неудачников, а сам «лентяй и прогульщик» чувствовал себя триумфатором: матч со злобной администрацией он выиграл с разгромным счетом «Два – ноль» – и принципам своим он не изменил, и из расставленных на него сетей благополучно ускользнул – помогло игравшее на его стороне провидение. Отзвук этой маленькой окрашенной в юмористические тона победы был отчетливо слышен в его рассказе даже через десять с лишним лет после прошедших событий.