Теперь бык стал медлительней, но Антонио знал, что еще один раз он может заставить его кинуться. Он обязан был знать это, но, кроме него, никто этого не знал, и зрители, глядя на Антонио, не верили своим глазам. Для того чтобы закончить бой с триумфом, Антонио достаточно было бы, не подвергая себя чрезмерной опасности, нанести обыкновенный удар шпагой. Но Антонио словно держал ответ за всю свою жизнь, за все случаи, когда он, нанося удар, позволял себе ту или иную поблажку; а таких случаев было немало. Этому быку он дважды подставлял грудь, и ничто не мешало быку всадить в нее рога, а сейчас подставит в третий раз. Он мог уже дважды ударить шпагой чуть пониже или в сторону, и никто не осудил бы его, потому что при ресибиендо это вполне допустимо. Он знал место, куда шпага входит легко и свободно, а удар все же считается хорошим, во всяком случае, отнюдь не плохим. За такие удары большей частью и награждают ухом в современном бое быков. Но сегодня — к черту это. Сегодня он расплатится за каждую такую поблажку.

Он поставил быка против себя, и в цирке стало так тихо, что я услышал, как позади меня щелкнул веер. Антонио нацелился, согнул левое колено, поманил быка мулетой — бык кинулся, и в то самое мгновение, когда рога его, подними он голову, ранили бы Антонио в грудь, острие шпаги вошло в загривок быка, и бык рванулся вперед, следуя за красной мулетой, но стальной клинок под ладонью Антонио уже медленно входил в самую высокую точку между лопатками быка. Ноги Антонио не сдвинулись с места, и теперь он слился воедино с быком, и, когда рука его легла на черный загривок, рог уже миновал его грудь и бык был мертв. Но он этого еще не знал и смотрел на Антонио, который стоял перед ним, подняв руку, — не с торжеством, а словно в прощальном жесте. Я знал, о чем Антонио думает, но в первую минуту я плохо видел его лицо. Бык тоже не мог видеть его лицо, но это было очень странное, печальное лицо — очень странное для матадора, потому что оно выражало сострадание, а состраданию нет места на арене. Теперь бык уже понял, что он мертв, ноги у него подогнулись, глаза остекленели, и он рухнул на песок.

Так кончился в тот год поединок Антонио с Луисом Мигелем. Для тех, кто присутствовал на корриде в Бильбао, подлинного соперничества между ними уже не существовало. Вопрос был решен. Оно могло возобновиться, но чисто формально. На бумаге, или ради денег, или чтобы привлечь публику в латиноамериканских странах. Но не было больше вопроса о превосходстве для тех, кто видел их на арене, в особенности для тех, кто видел Антонио в Бильбао. Разумеется, можно было предположить, что Антонио превзошел Луиса Мигеля в Бильбао только потому, что у Мигеля болела нога. Можно было бы даже нажить деньги на этом предположении. Но повторить испытание перед настоящей публикой, на испанской арене, где будут настоящие быки с настоящими рогами, было бы не только опасно, но смертоубийственно. С этим было покончено, и я очень обрадовался, когда из операционной сообщили, что, хотя Луис Мигель ранен тяжело, рог, как и в прошлый раз, не задел внутренних органов.

Не важно, сколько бычьих ушей досталось Антонио. За три боя в Бильбао он получил семь. В городе с более восторженной публикой его наградили бы всем, что только можно отрезать у быка. Важно было то, что он совершил. Никто из матадоров еще не совершал столько за одну ферию в городе, где самая взыскательная в Испании публика, а под его ресибиендо, завершившим последнюю в тот день фаэну, которую нельзя ни с чем сравнить, потому что она ни на чью другую не походила ни в прошлом, ни в настоящем, мог бы подписаться сам Педро Ромеро.

В тот же вечер, как только Антонио переоделся, мы поехали проведать Луиса Мигеля. Машину вел Антонио. Он все еще был под впечатлением боя, и мы говорили о его работе и в номере гостиницы, и сидя в машине.

— Откуда ты знал, что у него хватит пороху кинуться во второй и в третий раз?

— Просто знал, — ответил он. — Откуда вообще что-нибудь знаешь?

— Но как ты мог это увидеть?

— Я очень хорошо изучил его.

— Уши?

— Не только уши — все. Я тебя знаю. Ты меня знаешь. Вот так. А ты разве не ждал, что он кинется?

— Конечно, ждал. Но я сидел на трибуне, это очень далеко.

— Всего-то шесть или восемь футов, а кажется, чуть не с милю, — сказал он. — Ты уж извини. Теперь ты до конца сезона всегда будешь в кальехоне со мной. Только в Бильбао это не удалось.

— Я не хочу быть обузой.

— Ты не можешь быть обузой, — сказал он. — Ты мой компаньон. Ну как, ты доволен?

— Не остри. А ты?

— Да, — ответил он. — Во-первых — в Бильбао. Во-вторых — никаких трюков. Sin trucos.

Луис Мигель очень мучился, лежа на своей больничной койке. Рог вошел в еще не зарубцевавшуюся рану, полученную в Валенсии, вспорол шов и проник в брюшную полость. В палате находилось человек шесть, и Луис Мигель, превозмогая боль, был очень любезен со всеми. Его жена и старшая сестра должны были ночью прилететь из Мадрида.

— Мне очень жаль, что я не мог пробраться в лазарет, — сказал я. — Как дела?

— Так себе, Эрнесто, — сказал он очень тихо.

— Маноло вам поможет.

Он ласково улыбнулся.

— Уже помог, — сказал он.

— Может быть, увести всех отсюда?

— Бедняги, — сказал он. — Вы всегда так ловко их уводите. Мне вас недоставало.

— Увидимся в Мадриде, — сказал я. — Может быть, если мы уйдем, хоть кто-нибудь из них догадается уйти тоже.

— Мы так эффектно получаемся все вместе на фотографиях.

— Увидимся в отеле «Рубер», — сказал я. «Рубер» — мадридская больница.

— Я оставил номер за собой, — сказал Луис Мигель.

Один на один (исп.).

Дескабельо — кинжал, которым поражают спинной мозг быка.

Да здравствует Франция и жареный картофель (франц.).

Бурладеро — загородка, где может укрыться матадор.

Премного благодарен (исп.).

Желаю удачи (исп.).