Сравнительная психология, возбуждая это исследование, вместе с тем пролагает путь и к ответу. Наблюдая различия между расами, мы едва ли в состоянии не заметить, что эти различия соответствуют различиям в условиях существования, а следовательно, и в условиях ежедневного опыта той или другой расы. У племен, стоящих на самой низкой ступени развития, любовь к собственности ограничивается только добыванием таких вещей, которые удовлетворяют непосредственные желания или желания непосредственно близкого будущего. Беззаботность является как бы правилом жизни, и только в незначительной степени обнаруживается усилие подготовиться к встрече отдаленных случайностей. Но с развитием установившихся обществ, которые все более и более обеспечивали владение, возникало возрастающее стремление запаса на будущие годы, явилось постоянное упражнение чувства, удовлетворяемого заботой о будущем, - и это чувство развилось так сильно, что теперь оно ведет к накоплению богатств в размерах, превосходящих пределы необходимого. Далее заметим, что при дисциплине социальной жизни, при сравнительном воздержании от враждебных действий и принятием на себя доли во взаимных услугах, какие вводятся разделением труда, развились те благожелательные эмоции, которые у низших племен являются только в форме грубых зачатков. Дикарь находит наслаждение скорее в том, чтобы причинять неприятность, нежели в том, чтобы доставлять удовольствие: симпатических чувств он почти совершенно лишен. Между тем как у нас филантропия организуется в закон, основывает множество учреждений и побуждает к бесчисленным проявлениям частной благотворительности.
Из этих и других подобных фактов не вытекает ли тот неизбежный вывод, что новые эмоции развиваются из новых данных опыта, новых привычек жизни? Всем известна истина, что в индивиде каждое чувство усиливается по мере выполнения действий, внушаемых им; сказать же, что чувство усиливается этими действиями, значит сказать, что оно отчасти создается ими. Мы знаем далее, что нередко люди упорством в известном образе жизни приобретают известные склонности, как бы они ни были неприятны для других; а подобные болезненные склонности предполагают зарождение эмоций, соответствующих известным специальным деятельностям. Мы знаем, что душевные особенности, подобно всем другим, наследственны, и различия между цивилизованными народами, происходящими от одного корня, представляют нам совокупные результаты незначительных видоизменений, переданных наследственно. А если мы видим, что между дикими и цивилизованными расами, разошедшимися в отдаленном прошедшем и в течение сотни поколений следовавшими образам жизни, которые становились все более и более различными, является громадный контраст в эмоциях, - не вправе ли мы заключить, что более или менее выдающиеся эмоции, характеризующие цивилизованные расы, суть организованные результаты известных сочетаний умственных состояний, - сочетаний, повторявшихся изо дня в день и находивших свое условие в социальной жизни? Не должны ли мы сказать, что привычки не только видоизменяют эмоции в индивиде, не только порождают наклонность к подобным же привычкам и сопровождающим их эмоциям в потомках, но при условиях, делающих эти привычки упорными, могут довести прогрессивное видоизменение до таких размеров, что явятся душевные возбуждения, настолько отличные от прежних, что они могут показаться новыми? Если же так, то мы вправе предположить, что такие новые эмоции, а затем и все вообще душевные возбуждения, рассматриваемые аналитически, состоят из накопившихся и объединившихся групп тех простейших чувств, которые обыкновенно встречаются вместе в опыте: мы вправе предположить, что они вытекают из сочетания данных опыта и составляются ими. Если в обстановке известной расы за одним каким-либо действием или рядом действий, за одним каким-либо ощущением или рядом ощущений обыкновенно следуют другие ряды действий и ощущений и, таким образом, порождается известная масса приятных или болезненных состояний сознания, - то эти состояния, при частом повторении, до того сплетаются, что начальное действие или ощущение вызывает хранящиеся в сознании идеи о всех остальных и тем самым в известной степени производит удовольствия или неприятности, которые некогда испытывались сполна на самом деле Если же подобное отношение, не ограничиваясь частым повторением в индивидах, имеет место в течение нескольких последовательных поколений, то различные нервные действия, которые входят в состав этого отношения стремятся прийти в органическую связь Они начинают становиться рефлективными, и при встрече с соответствующим стимулом весь нервный аппарат в течение прошлых поколений приводившийся в действие этим стимулом, начинает возбуждаться все с большей и большей силой. Даже при отсутствии индивидуального опыта производится некоторое неопределенное чувство удовольствия или боли, представляющее собой то, что мы можем назвать основой душевного возбуждения. Если же данные опыта прошедших поколений станут повторяться и в индивиде, то эмоция возрастает как в силе, так и в определенности и сопровождается соответствующими специфическими идеями.
Этот взгляд на дело, определяемый, как нам кажется, всей совокупностью установившихся истин физиологии и психологии и обобщающий явления привычки, национальных особенностей, нравственных сторон цивилизации и в то же время дающий нам идею о происхождении и конечной природе эмоции, - может быть разъяснен умственными видоизменениями, каким подвергаются животные. Известно, что в новооткрытых землях, не обитаемых человеком, птицы до того малопугливы, что их можно бить палками; но столь же известно и то, что в течение нескольких поколений они становятся так пугливы, что улетают при одном приближении человека, и эта пугливость обнаруживается молодыми животными точно так же, как и старыми. Если не приписывать этой перемены истреблению менее боязливых особей и сохранению и размножению более боязливых (так как это не может быть достаточной причиной по сравнительной незначительности числа животных, убиваемых человеком), мы должны будем приписать ее накопившимся данным опыта и за каждой из таких данных признать известную долю участия в произведении перемены. Мы должны заключить, что в каждой птице, спасающейся с повреждениями, нанесенными ей человеком, или встревоженной криками других членов стаи (стадные животные, обладающие малейшей степенью разумности, по необходимости обнаруживают более или менее сочувствия друг к другу), устанавливается, вероятно, известная ассоциация идей между видом или фигурой человека и страданиями - посредственными или непосредственными, какие были испытаны от его деятельности. Мы должны заключить далее, что состояние сознания, побуждающее птицу улетать при виде человека, есть не что иное, как мысленное воспроизведение тех болезненных впечатлений, какие прежде следовали за приближением человека; что такое воспроизведение становится живее и сильнее по мере того, как возрастает число болезненных опытов - непосредственных или сочувственных, и что, наконец, возникающая в этом случае эмоция есть не что иное, как совокупность оживших, так сказать, страданий, испытанных прежде. Если по истечении нескольких поколений молодые птицы известной породы начинают обнаруживать страх перед человеком еще прежде, нежели он нанесет им вред, то из этого неизбежно вытекает вывод, что нервная система данной породы органически видоизменилась вследствие опытов жизни; мы должны невольно заключить, что если молодая птица улетает от человека, то она делает это потому, что впечатление, производимое на ее чувства приближением человека, порождает путем зачаточно-рефлективного действия частное возбуждение всех тех нервов, какие, при подобных условиях, возбуждались в птицах-предках. Далее следует заключить, что такое частное возбуждение сопровождается известным болезненным сознанием, а болезненное сознание, возникающее таким образом, и составляет собственно эмоцию, т. е. эмоцию, неразложимую на специфические данные опыта и, следовательно, по-видимому, однородную.
