– Что он говорит, отец? – шепотом спросил мальчик. – Тудрус?

– Что они – воины, – тихо ответил Сегимер, – люди чести и не заслуживают, чтобы с ними обращались как с животными. Он просит, чтобы их убили с уважением.

– Он прав, отец?

Глаза Сегимера превратились в две льдинки.

– Разве они с честью убили твоих двоюродных братьев? Или твою тетю? Или десятки безоружных жителей деревни, которые погибли в тот день?

Мальчик не знал, как погибли его родственники. Как не понимал всего, что дети постарше рассказывали о зверствах римлян, однако был уверен, что вспороть живот беременной женщине – нехорошо, так поступают только очень злые люди. Он подавил в себе жалость.

– Нет, отец.

– Вот поэтому они умрут как животные.

Иного они не заслуживают, подумал мальчик.

Римлянин неожиданно умолк: помощники жреца сбили его с ног и заткнули рот кляпом. Жрец склонился над привязанным к столу пленником. Ночной воздух содрогнулся от жуткого вопля. Такого пронзительного крика мальчик еще ни разу не слышал. Жрец же положил на стол что-то маленькое, красное и влажное. На миг вопль сделался чуть тише, но уже через секунду зазвучал с новой силой. Это жрец крутанул коловоротом во втором глазу своей жертвы.

Повернувшись к воинам, жрец вскинул над головой окровавленную руку с зажатыми в них шариками.

– Ослепленный римлянин не видит нас! Прими эту жертву, великий Донар!

– ДО-НАР! ДО-НАР! ДО-НАР! – выкрикивал мальчик до тех пор, пока не охрип.

Жрец бросил глаза пленника в костер. Вверх взметнулись искры.

– ДО-НАР! – взревели воины.

Отложив коловорот, жрец взялся за нож с длинным лезвием. Он вонзил его в рот римлянина. Темная кровь обагрила жрецу руки, из глотки пленника вырвался клекочущий крик.

– Без языка римлянин не может лгать нам! – произнес жрец и бросил в огонь окровавленный ошметок.

Мальчик зажмурил глаза. Пленник должен умереть, решил он. Что, если это он убил моих двоюродных братьев? Резкий удар отцовского локтя заставил его вновь смотреть на происходящее.

– ДО-НАР!

Жрец вонзил нож римлянину в грудь и деловитыми движениями несколько раз повернул лезвие. Дробь пяток по столу участилась, но затем снова сделалась реже. К тому моменту, когда жрец отбросил нож и взялся за пилу, тело пленника перестало дергаться. Несколько движений, и жрец вскрыл грудную клетку и вырвал из пучка кровеносных сосудов сердце. После чего победоносно вскинул над головой как боевой трофей.

– Без сердца у римлянина нет храбрости! Нет силы!

– ДО-НАР! ДО-НАР! ДО-НАР!

Мальчик был рад и благодарен этим крикам.

При всей его ненависти к римлянам от этого кровавого зрелища его выворачивало наизнанку. Он полузакрытыми глазами наблюдал за тем, как тело жертвы уложили в погребальный костер и подожгли. Второй, третий и четвертый римляне разделили участь первого.

Наконец Сегимер обратил внимание на сына.

– Смотри внимательно! – приказал он.

Мальчик неохотно повиновался.

– Ты знаешь, как умерли твои двоюродные братья? – жарко дохнул Сегимер в ухо сыну.

Мальчик хотел ответить ему, но язык как будто присох к нёбу. Он лишь мотнул головой.

– Он пытался защитить свою мать, твою тетю. Он был маленьким мальчиком, так что римляне без труда разоружили его. Они повалили его на землю, и один из них вогнал копье ему в зад. Этот сын шлюхи сделал так, чтобы он умер не сразу. Мальчик был жив, пока убивали его брата и насиловали перед ним его мать.

Горючие слезы, слезы ярости и ужаса, потекли по щекам мальчика, но отец продолжал свой рассказ.

– Он был еще жив, когда вечером мы вернулись в разоренную деревню. Твоему дяде, отцу мальчика, пришлось избавить его от мучений. – Сегимер приподнял подбородок сына, заставив смотреть ему в глаза. – Вот такие твари эти римляне. Ты понял?

– Да, отец.

– Хочешь, чтобы такое случилось с твоей матерью или младшим братом? С твоей бабушкой?

– Нет!

– Тогда пойми, что, принося римлян в жертву Донару, мы поступаем правильно. Так надо. Когда прогремит гром, это значит, что бог принял жертву. И мы обязательно их победим.

– Я понимаю, отец.

Сегимер посмотрел в глаза сыну, и тот не стал отводить взгляд. Он медленно кивнул.

Мальчик досмотрел церемонию кровавого жертвоприношения до самого конца. Жертвенный стол был заляпан сгустками крови, воздух наполнился какофонией воплей и тошнотворной вонью горелой человеческой плоти. Всякий раз, когда к горлу подкатывался комок рвоты, мальчик заставлял себя думать о насаженном на копье двоюродном брате, о том, как мучили мать и брата этого несчастного. Эти образы изгоняли из его сознания все прочее. Они заставляли его сердце клокотать яростью, вызывали желание выхватить у жреца нож и раз за разом вонзать его в тела римлян.

Я навсегда запомню эту ночь, пообещал он себе. Однажды, Донар тому свидетель, поклялся он, я преподам римлянам урок, который они никогда не забудут.

Я, Эрмин из племени херусков, клянусь в этом.

Сидя верхом на гнедой лошади, Арминий наблюдал за тем, как восемь кавалерийских турм галопом носятся по плацу рядом с укрепленным лагерем Ара Убиорум. Стояло прекрасное утро, прохладное и ясное. Последние следы зимы исчезли, и окружающий пейзаж был похож на огромное зеленое покрывало. В небе носились жаворонки, однако их прелестное пение заглушали громкий топот копыт по утрамбованной земле и зычные команды младших офицеров Арминия.

Подобно его воинам, он был одет одновременно и как римлянин, и как германец: кольчуга легионера и посеребренный кавалерийский шлем резко контрастировали с шерстяным германским плащом, рубахой, штанами и башмаками. На переброшенной через плечо перевязи, инкрустированной золотом, висела тонкой работы спата – длинный кавалерийский меч. Арминий находился в самом расцвете лет – рослый, сильный, крепкий телом, с серыми пытливыми глазами, черными волосами и такой же черной густой бородой.

Пять сотен его воинов-херусков составляли алу – кавалерийскую часть, приданную Семнадцатому легиону. Они служили разведчиками-дозорными и обеспечивали фланговое прикрытие легиона на марше, однако могли действовать и в бою, что требовало регулярной верховой подготовки. Вот и сейчас он наблюдал за тем, как его воины отрабатывают маневры. Он видел это бесчисленное количество раз и отлично знал каждое их движение. Его прекрасно обученные наездники почти не совершали ошибок, и он задумался о своем.

Вчера у него состоялся интересный разговор с вождем в одной деревне на том берегу Ренуса. Его собеседник громко жаловался на новый имперский налог. С подобными проявлениями недовольства Арминий сталкивался уже не впервые. Здесь, в Галлии, единственными германцами были ауксиларии[2] легионов, получавшие хорошее жалованье и потому довольные своей судьбой. На другом берегу реки, среди местных племен, дела обстояли совершенно иным образом.

Наместник Вар и его окружение пока не замечают этого недовольства, подумал Арминий. По их мнению, романизация Германии идет полным ходом. На огромной территории длиной в триста миль и шириной в сто пятьдесят разбросаны многочисленные военные лагеря, как постоянные, так и временные. Примерно половина племен провинции стали союзниками Рима или заключили с ним договоры. Если не считать несколько незначительных стычек, на этих землях вот уже несколько лет царил мир. Инженерные работы, проводимые легионами каждое лето, означали, что протяженность мощеных дорог неуклонно растет.

Одно поселение, Понс Лаугона, вскоре станет первым настоящим римским городом к востоку от Ренуса – с форумом, административными зданиями и канализацией. Другие поселения были готовы последовать этому примеру. Даже в деревнях стало привычным иметь постоянный рынок. Имперский закон властно проникал в племенное общество. Магистраты из Ара Убиорум и других лагерей к западу от Ренуса теперь постоянно переправлялись через реку, чтобы разрешать земельные споры и другие правовые вопросы.