Потом заметил, что справа над обрывом за ветками густой ели стоит толстая старуха и смотрит на него. Саша узнал ее. Это была мать полицая из соседней деревни. В это время за озером послышался гул нового самолета.

«Плохо дело. А в общем, пускай видела. Отступаться из-за нее? Нет, будь что будет», — подумал Саша.

Старуха еще раз поглядела на пулемет в Сашиных руках и торопливо засеменила к дому старосты.

«Мессершмитт» стремительно шел прямо на мальчиков. Темная точка увеличилась, посветлела, блеснула на солнце. Костя судорожно глотнул воздух:

— Сашка, готовьсь!

Саша поднял голову, погрозил самолету кулаком.

— Хватит тебе, гад, портить наше небо! Каюк тебе сейчас, слышишь? — громко сказал он.

Шум мотора превращался в оглушительный рев. Обхватив рукой шейку приклада, Саша прижал предохранитель и нажал спусковой крючок и сразу отпустил. Рано еще, рано. Эх, зря погорячился!

— Дай, я! — крикнул Костя. Он отодвинул Сашу и, почти не целясь, выпустил короткую очередь.

Самолет был уже почти над мальчиками. Вот уже видно шасси.

— Мимо, мимо ты! Упустим. Лучше я! — закричал Саша.

От волнения у Кости вспотели ладони и рука соскользнула с приклада. Тогда, чтобы не погубить дела, он отвалился от пулемета, уступая место Саше. В это время самолет дрогнул и повернул в сторону аэродрома. Теперь «мессершмитт» был прямо над мальчиками и летел так низко, что Саша видел черную свастику и поблескивающий круг вращающегося пропеллера.

Саша тщательно прицелился и выпустил длинную очередь. Огнедышащий ствол пулемета задрожал, точно живой. Тяжело переводя дыхание, Саша напряженно следил, как самолет опустил одно крыло, потом выпрямился и, все ниже и ниже спускаясь к воде, полетел над озером.

Еще очередь. Вот оно, брюхо «мессершмитта». На тебе все пули до одной, без остатка!

Белая струйка дыма за самолетом почернела, увеличилась, клубилась в голубом небе.

Вытянувшись во весь рост, мальчики смотрели, как самолет скользил над самой водой, а потом над противоположным берегом озера и, выпуская тяжелые клубы черного дыма, врезался в темнеющую полосу дальнего леса.

Над обрывом послышались голоса. Костя схватился за пулемет и прошептал:

— Кто-то идет. Давай быстро!

Они подняли пулемет и, спотыкаясь и скользя, добежали до тайника, положили под корни дерева. Торопливо забросали ветками, поминутно глядя вверх, на обрыв.

— Почудилось, никого нет, — сказал Костя.

Все же они бросились бежать. Подальше от тайника, чтобы какой-нибудь злой глаз не проследил.

Саша продирался первым сквозь густую зелень, не чувствуя, как ветки царапают ему руки, открытую грудь. Задуманное выполнено. Да, дело выполнено. Теперь никто уж этого не изменит.

Он не заметил, как вышел на открытое место. И вдруг прямо перед собой увидел, как с крутого обрыва, хватаясь за стволы деревьев, чтобы не упасть, сбегал староста. А на краю обрыва стояла толстая старуха, мать полицая.

Костя еще не успел выйти из зарослей, Саша негромко сказал:

— Не выходи, беги отсюдова!

Он услышал, как затрещали ветки за его спиной.

А потом все стихло. Саша остался стоять на месте. Бежать не было смысла. Запыхавшийся староста уже в нескольких шагах. Все равно придется отвечать. Он, только он один, Саша, был вожаком в этом деле. Он и ответит.

Когда староста подошел, Саша почувствовал сильный озноб. Не надо это показывать. Не надо думать, что будет дальше. Что бы ни случилось, а теперь никто дела не изменит. Самолет сбит. Что будет, то и будет. Пускай. А самолет сбит, сбит, сбит...

ДОЧЬ ПУТИЛОВЦА[11]

Война застала Зину и ее младшую сестренку Галю в Волковыске, где они проводили летние каникулы у тети — Ирины Исааковны Езовитовой.

Фронт откатывался все дальше на восток. Вместе с частями Красной Армии уходили на восток и жители. Ребята видели, как тягачи, надрываясь, тащили тяжелые орудия, как ползли со скрежетом танки. По обочинам устало шагала пехота, двигались беженцы.

То были дни тяжелого горя советских людей. Ураган войны безжалостно рушил все, что мы создали трудом своим. Казалось, что вместе с отступающими красноармейцами еще совсем недавно цветущие края покидает и сама жизнь...

Тетя довезла ребят до Витебска. Дальше ехать было нельзя. Железная, дорога на Ленинград и Полоцк еще не была перерезана, но пассажирские поезда уже не шли — днем и ночью в сторону фронта спешили воинские эшелоны. Оставалось одно: пешком отправиться в деревню Зуи, что вблизи станции Оболь, к бабушке Ефросинье Ивановне Яблоковой. Не близко это от Витебска — шестьдесят километров, но тетя надеялась, что она и дети найдут там пристанище.

Несколько суток они пробирались лесом в Зуи. Притащились — усталые, измученные.

Ефросинья Ивановна обрадовалась, что дочь и внучата живы и здоровы, — могло случиться и хуже. Радость озаряла ее доброе старушечье лицо и как бы разглаживала на нем мелкие морщинки.

Все запасы были выставлены гостям.

— Ешьте, мои хорошие! Не хватит, добавлю...

Уже через неделю Зина стала замечать, что к дяде Ване, который тоже застрял в Зуях, проводя здесь летний отпуск (он работал на Кировском заводе в Ленинграде), наведываются незнакомые люди. Держатся они странно: ни во что не вмешиваются, ни с кем, кроме него, не разговаривают. «Кто такие?» — недоумевала девушка и спросила у двоюродного брата Коли, вихрастого паренька лет десяти:

— Не знаешь, кто это?

— Знаю.

— Кто?

— Из лесу, вот кто. Сам слышал, как дядя Ваня называл Шашанский лес.

— Добре, Колька. Помалкивай...

Как-то раз глубокой зимней ночью в окно тихо постучали три раза. Дядя Ваня быстро поднялся — он спал на полу, — набросил на плечи ветхий кожушок, сунул ноги в валенки и поспешил в сени. Вернулся он в комнату не один: следом шел человек в полушубке.

— Осторожней, Борис, не задень малышей, — донесся до Зины шепот.

Незнакомец разделся и улегся на полу рядом с хозяином.

Все стихло. Только на печи раздавался тихий ровный храп, — там спала бабушка.

Уже совсем рассвело, когда сильный стук в дверь поднял всех на ноги. Кто-то ломился в дом и властно требовал:

— Открывай! Шнеллер!

— Немцы! — Голос бабушки был странно приглушен.

Зине послышалось, что бабушка произнесла это слово едва слышно, шепотком, точно немцы были совсем рядом и Ефросинья Ивановна боялась крикнуть. Перекрестившись, бабушка заохала и стала спускаться с печи. Все притихли в ожидании. Тетя Ирина смотрела на дядю Ваню и ночного гостя. Она, очевидно, знала, кто он и откуда.

Волновалась и Зина за незнакомца. Она была уверена, что гитлеровцы рванутся в хату, чтобы схватить его. «Кто-то донес...»

Уходя с дядей Ваней во вторую половину хаты, гость улыбнулся Зине и, шагая мимо, как бы доверительно, сказал вполголоса:

— Не робей, воробей!

Затрещала дверь под тяжелыми ударами.

В хату ворвались четверо солдат и коротконогий грузный ефрейтор. Его большая голова на тонкой шее вращалась по-птичьи во все стороны.

Ефрейтор потрясал в воздухе бумагой с рукописным текстом и, мешая русскую речь с немецкой, кричал, обращаясь к бабушке:

— Почему не открываль? Приказ коммандантий знаешь? Где мольоко? Мильх?

Свободной рукой гитлеровец показывал на часы-ходики. Было восемь часов тридцать минут.

— Неграмотная я, пан офицер, — шептала дрожащими губами Ефросинья Ивановна. — Откуда мне ведать твой приказ? — Повернувшись к дочери, попросила: — Погляди, Ириша, что там намалевано.