Постепенно я поняла, что все это длилось около четырех лет, от трех до семи лет, с того момента, когда я начала кричать, до тех пор, пока я не пошла в школу. Все закончилось, когда пастор умер, а новый пастор никогда не пользовался крайней комнатой. Я продолжала тайком пробираться туда, но там уже не было той атмосферы, словно какой-то важный ее компонент исчез.
Однажды, когда я стояла там, в моем мире, зазвонил телефон. Он зазвонил так резко и неожиданно, что я рухнула на пол и у меня началась "вспышка", я кричала и кричала и вздрагивала. Кто-то ворвался в комнату, поднял меня и держал, пока я не успокоилась.
Иногда меня отправляли в комнату, чтобы я подошла к телефону, и это было так страшно. Я брала трубку, и как будто пастор подходил ко мне сзади в своей большой развевающейся черной рясе. Лицом он был похож на орла, и у него была только одна рука. Другую ему ампутировали, потому что у него был рак. Когда он подходил достаточно близко, я "выскакивала" из тела и роняла телефонную трубку. Спустя некоторое время я видела себя лежащей на полу перед телефоном, трубка висела на проводе, и я слышала, как кто-то в трубке кричал: "Алё!! Алё, кто там? Вы можете ответить или повесить трубку, связь нарушена, нельзя же так, алё!!?" Я бросалась прочь, иногда просто выбегала и пряталась, иногда бежала в кухню, хваталась за чью-нибудь одежду и тащила кого-нибудь к телефону.
Много позднее я поняла, что мама панически боялась телефона и, если поблизости, кроме меня, никого не было, она посылала меня, хотя знала, что я не справляюсь с ситуацией.
Еще хуже было, когда я должна была звонить. Стоять там, крутить ручку и ждать, пока телефонист ответит, потом сказать, с кем я буду говорить, - это у меня никогда не получалось. Я могла удерживать в голове только одну инструкцию, и когда телефонист раздраженно добивался ответа, я опять чувствовала, как сзади ко мне подходит пастор, окутывает меня своей черной рясой и поглощает меня, и я исчезаю. Я видела комнату сверху. Я видела маленького ребенка, лежащего на полу. Я видела телефонную трубку, висевшую на проводе, спустя мгновение я слышала в голове чей-то голос, который кричал "Алё, эй-эй, алё, повесьте трубку...", я вздрагивала, поднималась и вешала трубку. Такая ситуация повторялась много раз, мне давали поручение, я начинала выполнять его, но тут кто-то входил в мою атмосферу, и все менялось. Я не могла ничего исправить, ни рассказать о том, что произошло, ни понять, что я должна была сделать или вспомнить, что я делаю не так. Я сижу на качелях. На дворе лето, тепло. Светит солнце. Лучи проникают сквозь листву, и я вижу капли на траве. Раннее утро, выпала роса, и внутри меня просыпается радость. Никто из окрестных детей не проснется так рано и не помешает мне.
Я раскачиваюсь и взлетаю высоко. Я словно лечу по воздуху. Ветер обвевает меня, и в животе становится щекотно. Я слышу легкое поскрипывание дерева и шелест листьев. Тепло разливается по всему телу, и я даю качелям остановиться.
Тихо, совсем тихо. Я чувствую свое тело. Начинает покалывать пальцы на ногах и на руках. Удовольствие разливается по всему телу. Скоро меня охватывает какой-то восторг, и тогда я "выхожу" из тела. Я "выхожу" из него и, немного отойдя от него, оборачиваюсь. Я вижу, как я сижу на качелях совсем тихо и блаженно улыбаюсь. Та, которая сидит там, выглядит приятно расслабленной, как будто она погрузилась в глубокое раздумье.
Появляются две знакомые фигуры. Они подходят ближе. Это Слире и Скюдде. Мы смотрим друг на друга. Мы не говорим слов, как обычные люди, потому что мы "видим" мысли друг друга. Мы можем "жонглировать" мыслями, "прятать" и "переворачивать" их, чтобы другие отгадывали их, как загадки. Мы можем "выворачивать их наизнанку" и придавать им совершенно иное значение, это интересно, как будто ум оживает и меняется все больше и больше. Двое ждут, пока третий думает. Разговор идет о жителях Земли и о том, что они будут делать. Слире, светловолосый, с живыми голубыми глазами, тот, у которого всегда полно идей, и который хочет делать все сразу, выбрасывает из себя каскад мыслей, которые становятся картинками в воздухе, становятся движущимися событиями и будят новые мысли. Он горячий и немного беспокойный. В глазах Скюдде грусть и мудрость, как будто он знает все о зле мира, но все равно может участвовать в нашем сумасбродстве. Он такой теплый, такой надежный и заботливый, я люблю его, потому что он помогает мне собраться с мыслями. Часто множество побуждений бросает меня куда попало, но с помощью Скюдде все останавливается, и возникают картины. Я знаю, что когда я с ними, жизнь наполнена и истинна. Нет ничего несовершенного и бессмысленного, как будто всякая тоска и огорчения исчезают, подобные чувства существуют только в теле и только там они могут причинять боль.
Другие люди, особенно те, которые боятся, могут сказать и сделать вещи, которые отзываются такой болью в теле! Как будто меня охватывает невыносимый жар, как будто я взрываюсь, все тело разрывается на куски. Приходит истерика, я кричу, лягаюсь, кусаюсь, бросаюсь на землю, бьюсь об нее головой и пытаюсь унять тело. Чаще всего достаточно немного покачаться, тогда появляется влага, и мир опять становится хорошим.
Все параллельные реальности, которые я переживаю, сменяют друг друга, и иногда я не могу ничего с этим поделать, но иногда у меня получается мысленно призвать мир знаний, мир цветов, мир звуков и мир боли.
Когда я с людьми, я должна или не должна делать множество вещей. Я не должна говорить, чего я хочу, потому что тогда я буду невежливой. Я должна здороваться определенным образом, иначе большие рассердятся и назовут меня невоспитанной. Иногда, когда я что-то говорю, бабушка говорит, что я грешная, иногда она заставляет меня говорить "Извините", хотя я не знаю, что значит "Извините" и почему человек так говорит. Я вижу, что люди успокаиваются и теряют интерес ко мне, тогда я опять "учиняю" что-нибудь, и возникает та же самая картина. Некоторые смеются, но большинство считают, что меня нужно поместить в соответствующее учреждение. Жизнь иногда бывает такой странной. Как будто с другими людьми человек абсолютно не может быть таким, какой он есть, как будто это помешает другим, а человек не должен нарушать душевный покой других.
К сожалению, я любила нарушать душевный покой других и не могла перестать то и дело расшатывать его. Душевный покой матери было так легко нарушить: мне достаточно было войти в комнату. Она начинала сердиться, когда видела мой взгляд, или, как она говорила, "язвительную ухмылку на моем лице". Она считала, что это может "довести до бешенства дохлую лошадь", так же как и ее саму. Она думала, что иметь такого ребенка утомительно, но она была рада, что за меня отвечает папа, и она часто "сдавала" меня ему, чтобы побыть немного в состоянии душевного покоя. Она часто говорила, что она смогла бы иметь еще десять таких детей, как мой брат, но больше ни одного такого, как я, и что я досталась ей за ее грехи. Я часто ждала, чтобы узнать, как выглядят эти грехи. Это было такое странное слово, у него была особая форма, мне она нравилась, но она никогда не объясняла, откуда взялись ее грехи и как они выглядели.
Единственным человеком, который не говорил мне, что я должна вести себя хорошо, был мой отец. Правда, Эмма тоже не делала этого, но ее как телесного существа больше не было. Эмма поехала в Гётеборг и умерла, она больше не вернулась в обычный мир. Зато папа говорил мне, какой, по его мнению, люди хотели бы меня видеть, и спрашивал меня, не могла бы я делать так, потому что так было бы лучше. Я делала, как он говорил, пока я могла, это зависело от того, чего не хватало у меня в голове в данный момент, что я могла держать в памяти, потому что я каким-то образом понимала, что лучше всего делать так, как он говорил.
