– На Фейсбуке, ты имеешь в виду? Они общались со Скалли на Фейсбуке?

– Да, дорогой, вот это самое слово.

Я отхлебнул еще чаю, гадая, с кем же на самом деле угораздило столкнуться мою маму.

– Ты уверена, что это та самая Кассандра, которая висела у меня над кроватью?

– Конечно, дорогой. Она рассказывала, как ты ее водил в кино на Лестер-сквер, и как это было ужасно, когда им пришлось переехать в Канаду. В Ванкувер. Я спросила, не встречала ли она там моего кузена Лесли, он как раз эмигрировал после войны, а она сказала, что вряд ли, потому что, как оказалось, город довольно большой. Потом я ей напомнила про твой карандашный рисунок. Она, по-моему, в курсе всех твоих последних дел. Ужасно обрадовалась, когда я напомнила, что у тебя выставка открывается на этой неделе.

– Ты ей и об этом сказала?

– Ну да, дорогой. Подумала, ей будет приятно узнать. Она очень хорошенькая, – добавила мама чуть ли не мечтательно. – Кажется, занимается любительским театром или вроде того.

Потом мы благополучно перешли к доктору Даммингсу, который как раз вышел на пенсию (это наш семейный врач с незапамятных времен), а ведь он был единственный неиндус в околотке по этой специальности, и к тому, как это ужасно расстроило маму.

Той ночью я лежал в кровати в моей маленькой спаленке в мамином доме и так и сяк вертел в голове разговор. На Фейсбуке меня больше нет, и я даже думал, не зарегистрироваться ли снова, чтобы поглядеть, что там за друзья у Скалли, и не может ли эта псевдо-Кассандра быть кем-то из них, – но на самом деле там такая прорва народу, с которым я был бы счастлив больше никогда в жизни не встречаться, что я решил, а ну его все к черту. Если объяснение найдется, оно наверняка будет проще некуда. На этом я и заснул.

В «Маленькой галерее» в Челси я выставлялся на тот момент уже лет десять. Когда-то давным-давно у меня была всего четверть стены, а на ней – ничего дороже трехсот фунтов. Зато теперь – персональная выставка каждый октябрь и на целый месяц. Честно говоря, мне достаточно продать дюжину работ, чтобы обеспечить себя всем необходимым на год вперед, считая жилье и игрушки. Все непродавшееся оставалось в постоянной экспозиции, пока не продавалось, а продавалось оно стабильно к Рождеству.

Хозяева галереи, сладкая парочка по имени Пол и Барри, все еще звали меня «красавчиком», как двенадцать лет назад, когда мы только познакомились… и когда это вполне могло быть правдой. Тогда они щеголяли в цветастых рубашках с открытым воротом и золотых цепях; теперь, в зрелые годы, переоделись в дорогие костюмы и болтали все больше об акциях и фондовой бирже – по мне, так с этим они малость перегнули. Но общаться с ними все равно было приятно, особенно если видеться всего три раза в год: в сентябре, когда они заваливались ко мне в студию, поглядеть, над чем я там работаю, и отобрать картин для галереи; на выставке в октябре – торжественное открытие, тусовки, фуршеты; и в феврале, когда расплачивались за проданное.

Из них двоих Барри занимался непосредственно галереей. Пол владел ею в долю, устраивал вечеринки и приемы, а параллельно еще работал в костюмерном цеху Королевской Оперы. Предварительный просмотр перед открытием выставки назначили в пятницу вечером. Пару дней до того я нервно развешивал картины. Теперь, когда моя часть работы сделана, оставалось только ждать. И надеяться, что публике мое искусство понравится, а сам я не ударю в грязь лицом. В общем, я поступил, как в каждый из предыдущих двенадцати раз – доверился мудрым советам Барри.

– Не налегай на шампанское, милый. Догоняйся водой. Ничего нет хуже для коллекционера, чем пьяный художник – если только он, конечно, не знаменит своим пьянством, а это не твой профиль. Будь любезным, но загадочным. Когда тебя станут спрашивать, о чем картина, что за история за ней стоит, говори что-нибудь типа: «Но на устах моих печать…». Только, ради бога, выгляди так, будто там и вправду есть история. Именно это они и покупают.

Я редко когда приглашаю людей на превью, по крайней мере теперь. Некоторые художники считают это важной светской обязанностью, но я – нет. Я, конечно, серьезно отношусь к своему искусству – как к настоящему искусству, да, – и горжусь сделанным (последняя выставка называлась «Люди в пейзаже», что в общем-то достаточно полно характеризует мою работу), но при этом отдаю себе отчет, что смысл эта вечеринка имеет исключительно коммерческий – этакая заманушка для потенциальных покупателей и тех, кто сможет вовремя ввернуть словечко другим потенциальным покупателям. Я вам это специально говорю, чтобы вы потом не удивлялись, что списком приглашенных на такие мероприятия занимаются Барри и Пол, а не я.

Начинается превью всегда в половине седьмого вечера. Весь день я довешивал картины и приглядывал, чтобы все было на уровне – в общем, занимался тем же, чем и все предыдущие годы. Единственное, что отличало этот раз от остальных, был жутко взволнованный Пол, так и пузырившийся от нетерпения, будто маленький мальчик, изо всех сил пытающийся НЕ СКАЗАТЬ, что он купил папе на день рождения. Это, и еще Барри, таинственно заметивший во время развески:

– Ну что ж, сегодняшний вечер впишет тебя в историю.

– У нас опечатка на «Озерном Крае». – (Жуткого размера полотно с озером Уиндермир на закате; двое детей потерянно таращатся на зрителя с берега.) – Там должно стоять три тысячи фунтов, а стоит триста тысяч.

– Да неужто? – рассеянно отозвался Барри. – Ой-ой.

Но исправлять не пошел.

Я как-то даже растерялся, но тут начали прибывать первые гости – немного рано, да, но загадке волей-неволей пришлось подождать. Некое юное создание предложило мне поднос с грибными канапе. Я взял бокал шампанского-неналегайки со столика в углу и приготовился смешиваться с публикой.

Цены на картинах значились непристойно высокие. Сомнительно, чтобы «Маленькая галерея» сумела продать меня за такие деньги… не пора ли начинать волноваться, что год грядущий мне готовит?

Барри с Полом всегда сами буксировали героя вечера по комнате:

– А вот и наш художник, красивый мальчик, который написал все эти красивые картины. Его зовут Стюарт Иннес…

Мне оставалось только пожимать руки и улыбаться. К концу вечера я уже перезнакомился буквально со всеми, так что когда они выдавали что-нибудь вроде:

– Стюарт, ты же помнишь Дэвида, он пишет об искусстве для «Телеграф»… – я, глазом не моргнув, отвечал:

– Ну конечно! Как вы, Дэвид? Я так рад, что вы смогли прийти…

Комната только что не трещала по швам, когда какая-то эффектная рыжеволосая женщина вдруг подняла крик.

– Реалистический мусор! – ни с того ни с сего завопила она.

Мы как раз беседовали с каким-то арт-критиком и оба повернулись на шум.

– Ваша знакомая? – поинтересовался «Дейли телеграф».

– Не думаю, – прищурился я.

Все разговоры смолкли, но она продолжала разоряться.

– Реализм! Никому это дерьмо давно неинтересно! Никому!

После чего полезла в карман пальто, вытащила, представьте себе, пузырек чернил и со словами:

– Попробуй теперь это продать! – плеснула содержимым на «Уиндермирский закат».

Чернила оказались иссиня-черные.

Рядом нарисовался Пол, быстро выхватив у нее пузырек.

– Эта картина стоит триста тысяч фунтов, юная леди!!!

С другой стороны возник Барри и, взяв ее под локоток:

– Думаю, полиция захочет перемолвиться с вами словечком! – потащил в офис.

Проплывая мимо меня, дама продолжала орать.

– Да не боюсь я вас! Я горжусь, что сделала это! Такие художники только жиреют на легковерной публике! Овцы! Вы все – овцы!! Реалистическое дерьмо!!

И вот ее уже увели, и все честное собрание принялось восторженно жужжать, обнюхивая залитое чернилами полотно и бросая на меня жадные взгляды, а «Телеграф» уже спрашивал, как я прокомментирую событие и что я чувствую теперь, когда картина стоимостью в триста тысяч фунтов уничтожена безвозвратно, и я в ответ что-то мямлил о том, как я горд быть художником, и о преходящей природе искусства, а он восхищался, что сегодняшнее происшествие – уже само по себе художественный хеппенинг; короче, мы пришли к заключению, что хеппенинг там или нет, а устроившая его девица явно не в ладах с головой.