Я задумался. Потом обнял ее, и она положила голову мне на плечо.

– Да ничего, – сказал я. – Мне и так хорошо.

Жаровня была маленькая, квадратная, из какого-то старого металла, почерневшего от огня, – то ли медь, то ли латунь. На гаражной распродаже она бросилась Элоизе в глаза из-за причудливых украшений: корпус и ножки обвивали странные существа вроде морских змей или драконов. У одного не хватало головы.

Жаровня стоила всего доллар, и Элоиза купила ее, а заодно взяла красную шляпку с пером на боку. В шляпке она разочаровалась еще по дороге домой и решила, что надо будет кому-нибудь ее подарить. Но дома Элоизу поджидало извещение из больницы, и ей стало не до безделушек. Жаровню она поставила в саду за домом, шляпку запихнула на верхнюю полку шкафа в прихожей и больше о них не вспоминала.

Шел месяц за месяцем, и с каждым днем Элоизе все меньше хотелось выходить из дому. С каждым днем она теряла силы. Спать она стала на первом этаже, потому что ходить было больно, подниматься по лестнице – слишком тяжело. Да и вообще, так проще.

Пришел ноябрь, и Элоиза поняла, что Рождества она уже не увидит.

Бывают такие вещи, которые невозможно просто взять и выбросить. И невозможно допустить, чтобы люди, которых ты любишь, нашли их, когда тебя не станет. Такие вещи можно только сжечь.

Элоиза взяла черную папку с бумагами, письмами и старыми фотографиями. Вынесла ее в сад. Набила сухими ветками и коричневыми бумажными пакетами жаровню и подожгла зажигалкой для барбекю. Дождалась, пока огонь разгорится, и только тогда раскрыла папку.

Начала она с писем, прежде всего с тех, которые не предназначались для чужих глаз. Когда Элоиза училась в университете, там был один профессор, и у них случился, если это можно так назвать, роман, который очень быстро зашел в тупик, очень кривой и мрачный. Все письма профессора были сколоты вместе скрепкой. Элоиза вынимала их из пачки одно за другим и бросала в огонь. Фотографию, на которой они были запечатлены вдвоем, она бросила последней и дождалась, пока та съежится, почернеет и рассыплется.

Потом она снова раскрыла папку и вдруг поняла, что не помнит, как звали того профессора и что он преподавал. И даже не помнит, почему ей было тогда так больно, что на следующий год она едва не покончила с собой.

Настал черед фотографии ее старой собаки Лэсси: на снимке та лежала на спине под дубом. Лэсси вот уже семь лет как умерла, но дуб до сих пор стоял здесь, на заднем дворе, подрагивая голыми ветвями на ноябрьском ветру. Элоиза бросила фотографию в жаровню. Эту собаку она любила.

Элоиза оглянулась на дуб, чтобы напоследок вспомнить…

Дуба не было.

Не было даже пня: только увядший ноябрьский газон, усыпанный листвой с соседских деревьев.

Элоизу это не смутило: не было смысла тревожиться, не сошла ли она с ума. Она кое-как поднялась на негнущихся ногах и побрела в дом. Отражение в зеркале опять ее испугало, хотя за эти дни можно было уже и привыкнуть. До чего же редкие и тонкие стали у нее волосы! Как осунулось лицо!

Она подошла к столику возле гнезда из одеял, в котором спала последние месяцы. Там лежала целая стопка бумаг. Сверху – заключение онколога: десятки страниц, полные цифр и длинных медицинских слов. Под ними – еще и еще бумаги, и на каждой – больничный штамп. Элоиза собрала их все, немного подумала и на всякий случай прихватила еще и счета из больницы. Страховка покрывала кое-какие расходы, но не все.

Затем она снова направилась во двор, сделав остановку на кухне, чтобы перевести дух.

Огонь в жаровне все еще пылал. Элоиза принялась подкладывать в него медицинские бумаги, одну за другой.

Когда последняя из них почернела и рассыпалась пеплом на ноябрьском ветру, Элоиза встала и пошла в дом. Зеркало в прихожей отразило новую Элоизу – очень хорошо ей знакомую. У этой Элоизы были густые каштановые волосы и она улыбалась из зеркала так, словно по-настоящему любит жизнь и сеет вокруг себя утешение и радость.

Элоиза подошла к шкафу. Там, на верхней полке, лежала красная шляпка. Элоиза уже почти не помнила, откуда она взялась, но все равно взяла ее и надела. Потом забеспокоилась, к лицу ли ей красный: не слишком ли бледной она будет казаться в этой шляпке? Зеркало ответило – нет, в самый раз. Элоиза лихо сдвинула шляпку набекрень.

В саду за домом последняя струйка дыма поднялась над черной жаровней, оплетенной змеями, и растаяла на холодном ноябрьском ветру.

Летом без крыши над головой нелегко, но, по крайней мере, не загнешься от холода, если будешь ночевать в парке. Зима – другое дело. Зимой можно и не выжить. А даже если выживешь, холод все равно тебя достанет. Будет ходить за тобой по пятам, выжидая, когда ты ошибешься. Пролезет в каждый уголок твоей жалкой бездомной жизни.

Донна кое-чему научилась у бывалых бродяг. Зимой, сказали ей, фокус в том, чтобы спать днем при всяком удобном случае. Хорошая штука – Кольцевая: один раз купишь билет – и катайся хоть целый день, сиди себе в вагоне да подремывай. А еще есть дешевые кафешки, где восемнадцатилетней девчонке – если, конечно, она не совсем уж задрипанная, – никто и слова не скажет, если она возьмет чашку чая за пятьдесят пенсов и покемарит над ней в уголке часок-другой, а то и третий. Но по ночам, когда становится совсем холодно, а все теплые заведения закрывают двери, запирают их на замок и гасят свет, сидеть на одном месте нельзя. Надо двигаться.

Сейчас было девять вечера, и Донна двигалась. Она держалась хорошо освещенных мест и не стеснялась спрашивать прохожих, не найдется ли у тех лишней монетки. Времена застенчивости давно прошли. В конце концов, если человек не хочет подавать, кто ему мешает отказаться? Почти все и отказывались.

Женщина, стоявшая на углу, была совершенно незнакомой. Иначе Донна к ней бы просто не подошла. Больше всего на свете она боялась столкнуться с кем-то из Биддендена. Это будет страшный позор. Но, главное, они скажут маме. Маме вообще-то ни до чего и дела нет: когда умерла бабушка, она только и проворчала, мол, «скатертью дорожка». Но если мама узнает, она скажет папе, и тогда он приедет, и начнет ее разыскивать, и попытается забрать домой. А это ее убьет. Если она увидит его снова, она не выдержит.

Женщина на углу растерянно оглядывалась по сторонам, словно бы заблудилась. Заблудившиеся люди – это хорошо. Если показать им дорогу, они могут расщедриться на монетку-другую.

Донна подошла поближе и спросила:

– Мелочи не найдется?

Женщина посмотрела на нее. Выражение лица ее изменилось, как будто… Тут Донна поняла, что на самом деле означают эти избитые слова – «как будто увидела привидение». Вот именно так и посмотрела на нее эта женщина. А потом спросила дрожащим голосом:

– Ты?

– Я? – переспросила Донна. Если бы лицо показалось ей знакомым, она сразу же отошла бы или даже бросилась наутек. Но лицо было незнакомым – правда, немного похожим на мамино, но куда добрее и мягче. К тому же у мамы лицо было длинное и худое, а у этой – кругленькое. Толком разглядеть женщину было трудно: фигуру скрывала плотная, черная зимняя одежда, но из-под вязаной шапки с кисточкой выбивалась прядь волос, таких же ярко-рыжих, как у Донны.

– Донна! – сказала женщина.

Уж теперь-то точно надо было дать деру, но Донна осталась стоять – просто потому, что все это было слишком безумно, слишком невероятно, дико до смешного.

А женщина сказала:

– О боже… Донна! Это ведь ты, правда? Я помню… – Она осеклась и заморгала, словно пытаясь удержать слезы.

Донна смотрела на нее, пытаясь уместить в голове невероятное.

– Неужели ты и правда… – наконец прошептала она.

Женщина кивнула:

– Я – это ты. Ну, то есть я – та, кем ты будешь. Потом. Я тут шла и вспоминала, как оно было когда-то, когда я… то есть ты… – Она снова сбилась, а потом заговорила очень быстро: – Слушай меня. Это все не навсегда. И даже не очень надолго. Главное – не делай глупостей. И не делай ничего такого, чего нельзя будет отменить. Я тебе обещаю: все будет хорошо. Как в этих видео на ютьюбе, знаешь? «Все изменится к лучшему».