* * *

Крофт

Ист-Дин, Сассекс

11 августа 1922 года

Мой дорогой Ватсон,

нашу сегодняшнюю послеобеденную дискуссию я принял близко к сердцу и тщательно обдумал. Думаю, теперь я готов изменить свое мнение.

Я согласен, чтобы вы опубликовали свой отчет о событиях 1903 года и, в частности, о последнем деле перед моей отставкой, на следующих условиях.

Помимо обычных модификаций, которые вы всегда производите для сокрытия подлинных имен и топонимов, предлагаю вам заменить суть рассматриваемого вопроса (я говорю о саде профессора Пресбери и больше упоминать его здесь не намерен) обезьяньими железами или какой-нибудь вытяжкой из тестикул человекообразной обезьяны или лемура, присланной из-за границы таинственным доброжелателем. Возможно, одним из побочных эффектов этого чудодейственного экстракта будет свойственная профессору Пресбери новая, обезьяноподобная манера двигаться (например, его могут прозвать «Подкрадывающимся» или как-то так) или способность взбираться на деревья и по стенам зданий. Может быть, он даже отрастит себе хвост… хотя это, пожалуй, будет слишком причудливо даже для вас, Ватсон, – но не более причудливо, нежели прочие барочные украшения, которыми вы столь щедро уснащаете в своих повестях рутинные события моей жизни и работы.

Вдобавок я сочинил нижеследующую речь, которая должна быть приведена от первого лица по окончании вашего повествования. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы там непременно было какое-то подобное эссе, в котором бы я выступал против слишком долгой жизни и идиотских импульсов, заставляющих всяких идиотов делать идиотские вещи для продления своих идиотских жизней.

Человечество, дорогой Ватсон, находится в опасности, и весьма реальной опасности. Если бы мы могли жить вечно, если бы бесконечная юность вдруг оказалась доступна детям Адама, люди материальные, чувственные, мирские тут же кинулись бы продлять свое бессмысленное существование. Люди же духовные все равно не станут избегать высшего призвания. Выживут слабейшие, наименее достойные. Представляете, в какую выгребную яму превратится наш бедный мир?

Что-нибудь в этом духе меня, полагаю, вполне удовлетворит.

Пожалуйста, покажите мне законченный материал, прежде чем отсылать его издателям.

Остаюсь ваш старый друг и покорнейший слуга,

Шерлок Холмс
* * *

До пчел Старого Гао они добрались только ближе к вечеру. Серые деревянные ящики ульев сгрудились позади строения столь простого, что оно вряд ли могло именоваться хижиной. Четыре столба, крыша да занавески из промасленной ткани, защищающие от свирепых весенних ливней и летних гроз. Для тепла имелась маленькая угольная жаровня – если сесть поближе и накрыться вместе с ней одеялом, вполне можно согреться; на ней же и готовили. Деревянный топчан посредине с древней глиняной подушкой служил ложем на тот случай, если Старый Гао вдруг решит заночевать в холмах вместе с пчелами. По большей части такое случалось осенью, когда он собирал основной урожай. По сравнению с пасекой кузена меда, конечно, было мало, но все же довольно, чтобы иногда подождать дня два или три, пока соты будут готовы, а затем разломать их на куски, раздробить в кашу и процедить через тряпицу в специально затащенные сюда, на холм, ведра и корчаги. Все, что оставалось – липкий, неочищенный воск, частицы пыльцы и почвы, пчелиную пульпу, – он плавил в горшке, чтобы получить чистый воск, а сладкую воду отдавал снова пчелам. Потом нес мед и восковые слитки вниз, в деревню на продажу.

Гао показал варвару свои одиннадцать ульев и бесстрастно глядел, как тот надел вуаль и открыл первый из них, внимательно изучая сперва самих пчел, потом расплод и, наконец, царицу через свое увеличительное стекло. Ни страха, ни неудобства он не выказывал, движения его сохраняли покой и мягкость. Он не раздавил и не поранил ни единой пчелы и ни разу не был ужален. Старого Гао это, признаться, впечатлило. Он всегда считал, что варвары – это такие непостижимые, непонятные, загадочные твари и нормальных человеческих чувств от них ждать не приходится, но этот странный человек, казалось, был вне себя от радости, что познакомился с пчелами. Глаза у него так и сияли.

Старый Гао раскочегарил жаровню, чтобы вскипятить воды. Однако не успел уголь набрать жару, как незнакомец вытащил из своего мешка какую-то странную штуковину из стекла и металла, наполнил ее верхнюю половину водой из ручья, а в нижней зажег огонек, и вскоре уже полный чайник воды весело булькал и пускал пар. За чайником последовали две жестяные кружки и завернутые в бумагу листья зеленого чая. Листья он бросил в кружки и залил их кипятком.

Чай у него оказался самый лучший, какой Старому Гао только доводилось пробовать, – куда лучше, чем даже у кузена. Они пили его молча, сидя на земляном полу хижины.

– Я бы хотел остаться тут на лето, прямо в этом доме, – сказал странный гость.

– Здесь? Это даже не дом! – удивился Старый Гао. – Остановись внизу, в деревне. У вдовы Чжан есть комната.

– Я останусь здесь, – твердо сказал тот. – И еще я бы хотел взять в аренду один из ваших ульев.

Старому Гао уже долгие годы не случалось смеяться. Кое-кто в деревне сказал бы, что такое вообще невозможно. Но тут он расхохотался, грубо, отрывисто, будто смех из него выдергивали по кускам – дивясь и потешаясь над нежданной шуткой.

– Я совершенно серьезен, – сказал незнакомец.

И положил на землю между ними четыре серебряных монеты. Откуда они взялись у него в руках, Старый Гао не видел: три серебряных песо из Мексики, которые давно уже были в ходу в этих краях, и один большой юань. Даже торгуй он медом целый год, и то навряд ли увидал бы столько денег сразу.

– А за это, – продолжал гость, – я хочу, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня, думаю, хватит.

Старый Гао ничего не сказал. Он допил чай, встал и вышел, отодвинув промасленную дерюгу, на прогалину за навесом. Одиннадцать ульев стояли перед ним. В каждом имелось по два ящика для расплода, а над ними – еще один, два, три, а в одном случае даже четыре ящика с рамками. Вот к этому-то, с четырьмя, он и подвел незнакомца.

– Этот – твой, – сказал он и тем ограничился.

* * *

Дело со всей очевидностью было в растительных экстрактах. Да, они давали некоторый эффект и только ограниченное время, но при этом были чрезвычайно ядовиты. Наблюдая за бедным профессором Пресбери в его последние дни – и в особенности за состоянием его кожи, глаз и походки, – я пришел к заключению, что, несмотря на все это, метод он выбрал правильно.

Я забрал его ящик с семенами, стручками, корнями и сухими экстрактами и погрузился в размышления. Я думал. Я взвешивал. Я анализировал. Это чисто интеллектуальная задача, и разрешить ее можно, как всегда старался продемонстрировать мне мой старый учитель математики, тоже средствами интеллекта.

Это были растительные препараты, и они оказались летальными.

Мне удалось сделать их нелетальными, но при этом пропала и эффективность.

Проблема оказалась больше, чем на три трубки. Подозреваю, что еще немного, и она потянула бы на три сотни трубок, но тут мне в голову пришла идея, запустившая мысль в совершенно новом направлении: ведь существует способ переработки растительного материала, способный сделать его пригодным для употребления человеком!

Увы, исследования такого порядка на Бейкер-стрит провести не так-то легко. Поэтому осенью 1903 года я перебрался в Сассекс и за зиму прочел, смею думать, все до сих пор опубликованные книги, брошюры и монографии о содержании и разведении пчел. А в начале апреля 1904-го, вооруженный пока только теоретическими знаниями, я уже принимал посылку от одного местного фермера – мой первый рой.