Иногда я задаюсь вопросом: неужели Ватсон ничего не заподозрил? Впрочем, его поразительная недалекость никогда не уставала меня восхищать. Скажу больше, в некоторых ситуациях я прямо-таки на нее полагался – и она ни разу меня не подвела. Впрочем, Ватсон очень хорошо себе представлял, на что я становлюсь похож, когда мне нечем занять ум, в какую меланхолию, в какую апатию я впадаю, когда мне не подворачивается ни одного годного дела. Как он мог поверить, что я и вправду вышел в отставку – зная мой характер?
При получении пчел Ватсон, тем не менее, присутствовал – наблюдал с безопасного расстояния, как рой полился из посылочного ящика в пустой, ждущий улей, будто густая, тихонько жужжащая струя патоки.
Он видел, как я взволнован, – и, разумеется, ничего не понял.
Шли годы, мы продолжали наблюдать – за тем, как рушится империя, как правительство раз за разом доказывает свою неспособность управлять, как наших героических мальчиков отправляют во фламандские траншеи на верную смерть, – и все это лишь укрепляло мою решимость: я не просто поступал правильно – я делал единственно возможное.
Шло время. Мое лицо утрачивало знакомые черты, суставы пальцев распухали и ныли (хотя и не так сильно, как могли бы, причиной чему, вероятно, были многочисленные укусы, сопровождавшие первые годы моей карьеры пчеловода-исследователя). Ватсон, мой милый, храбрый, глупый Ватсон увядал, бледнел и съеживался; как его кожа серела, усы становились того же оттенка, что кожа – и мое намерение довести исследования до конца с годами отнюдь не ослабело. На самом деле оно лишь усилилось.
Итак, моя первоначальная гипотеза прошла проверку в Саут-Даунс, в изобретенном мною самим пчельнике, где каждый улей был устроен строго по Лангстроту[17]. Нет сомнений, что я совершил все ошибки, какие когда-либо совершал или хотя бы мог совершить пчеловод-новичок, – а вдобавок, вследствие специфики моих исследований, еще и целый улей ошибок, которых ни один пасечник никогда не совершал и никогда, очень хочу надеяться, не совершит в будущем. «Дело об отравленном улье» – вот как окрестил бы многие из них Ватсон, хотя «Таинственный паралич в Женском институте» привлек бы к моим штудиям куда больше внимания, если бы кто-то дал себе труд его расследовать. (В действительности я ограничился тем, что выбранил миссис Телфорд за то, что она взяла банку меда у меня с полки без разрешения, и позаботился о том, чтобы на будущее у нее всегда было несколько банок для кулинарных нужд – и непременно из обычных ульев, а те, что из экспериментальных, сразу после сбора меда запирались бы в отдельном шкафу. Сдается мне, никто так ничего и не понял – впрочем, как всегда.)
Я экспериментировал с голландскими пчелами, с немецкими и с итальянскими, с украинскими серыми медоносами и с кавказскими видами. Я горько оплакивал наших родных, британских, пчел, почти полностью исчезнувших из-за болезней растений и межпородного скрещивания, хотя в конце концов мне удалось найти и пустить в работу маленький улей, который я приобрел в одном бывшем аббатстве в Сент-Олбансе и самолично вырастил из одной расплодной рамки и королевской ячейки. Я полагаю, что это вполне может быть последний представитель того самого, изначального британского маточного поголовья.
Я усердно экспериментировал почти два десятилетия, прежде чем пришел к выводу, что нужных мне пчел не найти на английских берегах, и если они где-то и есть, то так далеко, что им все равно не пережить путешествия на столь колоссальное расстояние в посылке международной почтовой службы. Я должен был изучить индийских пчел. А затем, возможно, отправиться и еще дальше.
К счастью, я знаю довольно много языков, пусть и на самом поверхностном уровне.
У меня были цветочные семена, экстракты и тинктуры в форме сиропов. А больше мне ничего и не понадобится.
Я тщательно их упаковал, договорился, что коттедж в Даунс будут убирать и проветривать раз в неделю, а с мастером Уилкинсом – которого я, боюсь, привык именовать, к вящему его огорчению, «юным Вилликинсом», – что он станет проверять мои ульи и своевременно готовить их к зиме, а также собирать и продавать излишки меда на рынке в Истбурне.
Я сказал им, что не знаю, когда вернусь.
Я уже стар – возможно, они и не ждали увидеть меня еще раз.
И, если уж на то пошло, строго говоря, они оказались совершенно правы.
Даже не желая того, Старый Гао оказался впечатлен. Он всю жизнь свою прожил среди пчел. И все равно, глядя, как незнакомец профессиональным движением запястья вытряхивает насекомых из ящиков, так чисто и так быстро, что суровые черные пчелы успевают скорее удивиться, чем рассердиться, и просто летят – или ползут – обратно в улей, он не мог не признать в нем выдающегося мастера. А гость тем временем сложил ящики с рамками на крышку одного из слабейших ульев, чтобы Старый Гао не лишился меда из арендованного.
Так у Старого Гао появился постоялец.
Он выдал внучке вдовы Чжан несколько монет, чтобы та носила варвару еду трижды в неделю – по большей части рис и овощи, да еще глиняный горшок с горячим (по крайней мере, на тот момент, когда она его оставляла в хижине) супом.
Каждые десять дней Старый Гао сам взбирался на холм. Сначала он ходил проверять свои одиннадцать ульев, но вскоре обнаружил, что вверенные заботам незнакомца они процветают, как никогда раньше. И был еще двенадцатый, в котором гость поселил дикий рой черных пчел, пойманный как-то на прогулке по холмам.
В следующий раз наведавшись в хижину, Старый Гао притащил с собой досок, и они с постояльцем несколько вечеров молча делали ящики, которые вставляются в ульи, и рамки, которые вставляются в ящики.
Незнакомец поведал Гао, что рамки, которые они сейчас изготавливают, были изобретены одним американцем всего лишь семьдесят лет тому назад. Старый Гао решил, что это вздор, потому что он делал точно такие же рамки, как его отец и как его дед, и дед его деда, и как все соседи по всей долине, – но вслух ничего не сказал.
Общество варвара ему нравилось. Они вместе делали ульи, и Гао жалел, что лет гостю, к несчастью, многовато. А не то он остался бы на подольше, и ему, Гао, было бы кому завещать пасеку. Но нет, оба они были старики, с редкими, битыми изморозью волосами и морщинистыми лицами. Они просто вместе сколачивали ящики, и ни один, ни другой не надеялся протянуть еще хотя бы с дюжину зим.
Старый Гао приметил, что рядом со своим ульем, который он отодвинул подальше от прочих, чужак насадил маленький аккуратный садик и покрыл его сеткой. Еще он сделал черный ход от него к двенадцатому улью, чтобы добраться до тамошних цветов могли только пчелы оттуда и ниоткуда больше. Также от него не укрылось, что под сеткой, среди растений, расставлено несколько мисок, вроде бы с сахарным сиропом: одна – с красным, другая – с зеленым, третья – с удивительного оттенка синим и четвертая – с желтым. Гао ткнул в них пальцем, но получил от гостя в ответ только кивок да улыбку.
Пчелы, однако, жадно поглощали сиропы, толпясь и толкаясь по краям мисок. Высунув хоботки, они ели до отвала, пока уже совсем не могли больше сосать, после чего, басовито жужжа, возвращались домой, в улей.
Еще постоялец рисовал пчел Старого Гао. Он даже показал наброски ему, их хозяину, и попробовал объяснить, чем эти пчелы отличаются от всех прочих; толковал о каких-то древних пчелах, миллионами лет сохранявшихся в камне, но тут китайского ему явно не хватало, да и Старому Гао, по правде говоря, было не особенно интересно. Все равно, пока он не умрет, это будут его пчелы, а потом – пчелы гор. Когда-то он приносил сюда и других пчел, но они захирели и перемерли или пали жертвой черных хозяек, которые совершали налеты на их гнезда и забирали мед, оставляя новоприбывших голодать.
Последний такой визит случился в конце лета. Потом Старый Гао спустился с горы и никогда больше не видал своего постояльца.
17
Лоренц Лорен Лангстрот (1810–1895) – выдающийся американский пчеловод.
