Я слышал шаги преследователей. Слышал, как отодвигали камни и кричали по-немецки:

— Он здесь!

— Нет, там, в стороне!

Я потихоньку спустился в главный коридор подвала. Пока еще не заходил глубже. Потому что вдруг неожиданно сел. Был очень испуган. И тут вспомнил, что у меня есть пистолет. Открыл рюкзак и стал шарить внутри дрожащими пальцами. Бутылка с водой. Хлеб. Карманный фонарь. Оставил его сверху. Что-то мягкое в бумаге — варенье или маргарин. И тут я нащупал кобуру с пистолетом. На ремне. Я вынул его из рюкзака. Распахнул пальто и повесил его на шею. Потом передумал. Вытащил его из кобуры и положил в карман. Он был слишком большой. Тогда перочинным ножом я разрезал карман в пальто и просунул туда дуло. Теперь пистолет не торчал из кармана. Я был доволен. Эта процедура успокоила меня, хотя они все еще были наверху, близко от меня. Я проделал опыт. Встал на ноги. Предположим, они приближаются. Я засунул руку внутрь, чтобы вытащить пистолет. И тут как будто наяву услышал, как папа говорил мне во время наших учений, на фабрике:

— Главное — неожиданность. Они не представляют себе, что у тебя есть пистолет. Терпеливо жди. С близкого расстояния легче попасть в цель. И если они идут один за другим, пронзишь обоих.

Это слово — «пронзишь» — рассмешило меня. Это все равно, как нанизывать бусы. Знала ли мама про пистолет? Она бы, конечно, не смеялась. Такие вещи никогда не смешили ее. Она ненавидела книги про войну, которые мы с папой любили. Она даже ненавидела книгу «Огнем и мечом»[1], которую я считал самой лучшей на свете. Мама говорила, что она слишком жестокая. Но ведь из-за этого ее и было так увлекательно читать.

Я быстро выхватил пистолет и прицелился. Если бы они появились, свет был бы за их спиной, и это было бы мне на пользу. И тут я вспомнил, что они просто не пролезут в щель, как это сделал я. Только если расширят отверстие.

Наверху, на развалинах, слышались выстрелы. В кого они стреляли? Ведь я был внизу.

Я больше не слышал их шагов. Спрятал пистолет в карман, обернув его носовым платком, чтобы не запачкать. Попил немного воды. Вытащил фонарь и зажег его. Он светил очень сильно. Тут же потушил его. Ночью он мне понадобится, да к тому же я должен быть экономным, не растрачивать попусту батарейки. «Исследую немного подвал, — подумал я. — Может, найду себе место получше, где и спрячусь». «Снежок, — думал я, — где ты сейчас?» И тут я услышал крики и топот множества ног на улице, где-то вдалеке. Это была, наверно, вторая группа, и с ними мой отец. Я встал и хотел выбежать наверх. Ведь у него даже нет пистолета! Может быть, он уже убежал? Я снова сел и снова встал и побежал к выходу. Но если его там не будет, меня сразу схватят. Барух запретил мне выходить: «Иначе папа никогда не найдет тебя». Слово «никогда» было очень страшным. Как будто кто-то умер. «Неделю, месяц, даже целый год». Наверху я слышал удаляющиеся шаги и крики. Потом все затихло.

Тогда я забился в угол и уснул, положив голову на рюкзак Баруха. И я увидел его во сне, как будто он пришел ко мне и говорил со мной. Только никак не мог понять, как ему удалось протиснуться внутрь через такое узкое отверстие.

Когда я проснулся, было темно. Кто-то закрыл пролом? Я испугался. Осторожно приблизился к нему. Нет, просто на улице была ночь. Прислушавшись, я смог услышать звуки ночной жизни с противоположной стороны, оттуда, где жили поляки.

С тех пор, как мы переехали жить в гетто, на Птичью улицу, мы часто приходили к дому № 78. Дети со всей округи играли здесь в прятки или другие игры. Родители запрещали нам входить в дом, потому что процесс разрушения продолжался, и время от времени то тут, то там обрушивалась часть стены. Но это место магически притягивало нас. Таинственные подвалы, полные чертей и духов, обломки стен в квартирах на первом этаже, висящие в воздухе лестничные пролеты — что могло быть более привлекательным для наших игр!

По-видимому, дом был частично разрушен, частично сгорел, а сейчас происходил процесс медленного разрушения. Соседние здания сохранились в целости и сохранности, фасад и задняя стена дома также не были повреждены. Получилось так, что оба фасада — передний и задний, — поддерживаемые обломками стен или кусками труб, смотрели на улицу пустыми проемами окон, словно завораживающая и страшная декорация. Внешняя сторона дома выходила на нашу улицу, в гетто, а задняя часть находилась на той стороне, где жили теперь христиане.

Не меньше, чем само здание, нас привлекал вид, открывающийся по ту сторону нашей жизни. Пробраться к окну было не так просто. Было очень страшно стоять около того единственного окна, к которому можно было подняться по висящей в воздухе лестнице — по одному, чтобы она не обрушилась. Лестницы в этом доме поднимались не с земли, а с нижнего этажа. Окно, к которому мы пробирались, находилось этажом выше. Над ним было еще четыре окна, — это означало, что дом был пятиэтажный, плюс нижний этаж. Я уже не говорю о подвалах.

С задней стороны дома была воздвигнута высокая каменная стена, обсыпанная сверху битым стеклом, а за стеной можно было видеть дома, стоящие с другой, польской стороны. Это было так близко, что, казалось, можно было запросто добраться туда, но это был совсем другой мир. Мир, в котором мы жили раньше и не ценили его. Нам просто не приходило в голову, что право передвигаться по улице или идти куда вздумается, — это что-то особенное. Или, к примеру, сесть в трамвай и выйти в центре города. Или просто пойти в центральный парк и бросать крошки плавающим в озере лебедям. Гулять там. Впрочем, перед тем, как стали вывозить людей, в гетто были магазины, у нас были друзья, было даже поле, на котором мы играли в футбол, и были эти развалины. Но всегда была граница. Досюда — и не дальше. Как тюрьма, только просторней. Там, в магазинах у поляков, было больше продуктов и они были дешевле. Там можно было купить хлеб, молоко и яйца. Если яиц иногда и не было, то хлеб был всегда. И если молоко было разбавлено водой, — не страшно, воду тоже пьют. И там каждую ночь не умирали от голода.

Итак, мы по одному пробирались к окну и смотрели. До тех пор, пока не появлялся хулиган, который жил напротив, и не начинал бросать в нас камни.

Сначала мы хотели дать ответный бой. Камней у нас было предостаточно. Но потом, посоветовавшись, решили, что наше окно заделают камнями, если обнаружат по ту сторону стены щебень и булыжники, переброшенные нами. Жаль, а то я бы мог запросто попасть в него и разбить ему голову.

Он не был немецким мальчиком, но поляки тоже ненавидели нас. Папа говорил, что это потому, что так их воспитали дома, в школе и в церкви. Сказали им, что евреи распяли Христа, что евреи обманщики и воры и ссужают деньги под проценты. Папа объяснил мне, что и среди поляков есть воры, убийцы и ростовщики. Среди нас хотя бы нет убийц и пьяниц. Но когда кто-то чужой, его ненавидеть проще. Если нет работы, и рабочие и служащие выброшены на улицу, они сразу же говорят: это евреи позанимали все места! Евреи, убирайтесь в Палестину!

Высокая стена закрывала от нас магазины, расположенные напротив. Затаив дыхание, мы смотрели на окна, светившиеся над стеной. Видно было хорошо, но не было никакой возможности добраться туда.

На втором и третьем этажах над развалинами здания висели в воздухе два куска полов, словно отсеченные по диагонали. Один из моих друзей, показывая на них, объяснил, что там была кухня, об этом можно было догадаться по остаткам белого кафеля и части кухонных шкафов, висевших на стене. Впрочем, и снизу можно было догадаться, что это была кухня по обломкам вентиляционного шкафа, по круглому металлическому отверстию вентиляции, выходящему на польскую сторону.

На второй, более высокой части пола, всегда сидели птицы. Они прилетали туда и улетали. Как будто там кто-то готовил для них еду. Однажды я с риском для жизни вскарабкался на развалины, как раз напротив этого места, и стал рассматривать этот оставшийся кусок кухни. Я не мог видеть пол там, наверху, но зато я увидел — и это было просто чудо — там была раковина, и над ней — кран, из которого капала вода! Птицы просто прилетали сюда пить. Как это могло быть? Возможно, водопровод подходил туда с польской стороны, под стеной. Точно такая же раковина была и на нижней кухне, которая была сплошь завалена щебнем и обломками кирпичей. И, кроме того, там тоже был вентиляционный шкаф, который прикрывали дверцы. Я отчетливо видел это.