Среди всей этой шелухи мои неверящие глаза вновь и вновь пробегают одну и ту же короткую строку:
"Бунюэль, сними меня!"
Бунюэль - это я.
Я снимаю записку с доски (кажется, что моя спина исколота взглядами любопытствующих посетителей), и чуть ли не выползаю на улицу.
Пальцы дрожат и долго не могут развернуть записку.
"Меня по-прежнему ведут - очень плотно. Прийти не смог. Увидимся вечером.
Лепра-Пинель.
Тендер четыре тридцать."
В записку был завернут пятерик - на тендер.
Билет в одну сторону.
...Закоулок темен, несмотря на яркий солнечный день. Высокие стены закрывают доступ не только свету, но и воздуху. Запахи нечистот и гниющих отбросов настолько густы, что их можно наталкивать в кастрюли и варить вместо супа. В окне второго этажа истошно вопит мальчишка, которого привычно лупит усталая мать. На куче мусора у заколоченной угловой двери сидит, прислонившись спиной к стене, "ломающийся" наркоман со старчески-печеным бородатым лицом. Ноги в рваных "Найках" дергаются, взбивая пену в зловонной луже, руки не находят места, то обхватывая голову, то прижимаясь к груди... Временами он начинает, стуча зубами, монотонно раскачиваться, и тогда кроссовки издают чавкающий звук, а куча под ним постепенно разъезжается, так что он в конце концов оказывается сидящим в луже.
Странно наблюдать за собой со стороны.
Мне безразлично, что происходит вокруг. Мир сузился до размеров моего мозга, который отчаянно хочет одного - покоя. Что-то лопается и снова вспухает в нем, стремясь вытеснить остатки здравого смысла.
Потом я успокаиваюсь. Меня не так просто загнать в угол. И уж тем более вытравить. Я не крыса.
Время показать зубы.
Поразительно, как быстро темнеет на Карибах. Солнце буквально сваливается за горизонт. Стремясь удержаться в небе, оно лихорадочно расталкивает последние яркие лучи в окружающие облака.
Я где-то даже горд собой, горд тем, как мне удалось справиться с паникой и отчаянием. Холодная ярость течет в моих венах вместо крови. Я вижу все просшедшее со мной в совершенно другом свете.
"Не доверяй никому".
Пешка проводится в ферзи за пять-шесть ходов. Проще простого, но сколько перипетий окружают эти незатейливые перемещения...
Я был пешкой. Мной руководили, меня двигали все это время. С одной целью.
Я поеживаюсь от переполняющей меня злобы.
Раскат грома потрясает развалины, заглушая на мгновение шум волн внизу, на рифе. Приближается шторм.
Я оглядываюсь.
Почти не помню, как я добрался сюда, в бывшую колонию прокаженных. День заканчивался, и тендер шел на Пинель пустым. Толпа возвращавшихся пляжников, ожидавших тендер на острове, уже сгрудилась на причале, мешая худому грязному бомжу сойти на берег. Впрочем, ему не надо было прикладывать для этого особых усилий - от него так несло помойкой, что толпа невольно расступалась...
...Я скорчился в угловой комнате главного корпуса, единственной, в которой еще сохранились две наружные стены и часть пола. Противоположный угол нависает над морем; это его я видел снизу, из воды, тысячу лет назад, когда гонялся за королевой-триггером под водой. С моего места легко просматривается дверной проем, единственный путь внутрь - я хорошо осмотрел все развалины еще до заката. Со временем солнце сменила полная луна, и в ее неестественно-ярком голубом свете руины приобрели совершенно другие, зловещие очертания... Много-много лет назад в этом доме блуждали тени в рубищах, капюшоны скрывали обезображенные безносые лица, длинные рукава и подолы маскировали конечности без пальцев. Запах гниющей заживо плоти не выводился даже свежим бризом с моря... Восставший из моря Ово мстил за глумление над своими останками - Карибский Франкенштейн лишал живота всех отчаявшихся спастись обитателей колонии, одного за другим...
Что случилось с Пинелем, его учениками? Удалось ли спастись Деламберу? Каким образом его дневник попал в архив?
Тени наполняют дом, насквозь продуваемый свирепыми штормовыми ветрами... Начался дождь. Струи ливня хлещут по голове и спине, но я не обращаю на это внимания.
Все это время одна мысль преследовала меня - почему, почему я не догадался об этом раньше?
"Не доверяй никому".
Слепец...
Самым очевидным был вариант с "Тихим Прости" и его экипажем. Хотя нет, бомжа на пляже в Джорджтауне тоже можно было легко вычислить. Потом была еще пара барменов, с их суперовым компом "только для избранных"... Не говоря уже об анекдотичном случае с фальшивым "доктором Каммингсом"... И еще "Утренняя Роса" - интересно, неужели они взяли судно в чартер только для меня одного, для того, чтобы разыграть этот спектакль? Лестно, но верится с трудом. Многие кусочки мозаики еще не вталкиваются в общую картину, однако...
Похоже, вскоре мне предстоит их выяснить.
Шаги. Свет фонаря. Скрип уцелевших половиц. Молния высвечивает знакомый силуэт на стене. Я все еще колеблюсь. А вдруг... Но губы, непослушные предатели, уже негромко роняют:
"ЭЖЕНИ..."
Она хорошо владеет собой. Пистолет блестит в неверном свете луны; она держит его на удивление профессионально. Моя маленькая Эжени. Я знаю, она не будет длинно рассказывать мне - отчего и почему - как это происходит в голливудских фильмах... Поэтому я пускаю в ход свой последний козырь.
Небольшой револьвер Радклиффа, тот самый, из которого он был убит, и который был затем вложен мне в руку. Я не оставил его тогда в каюте, он был со мной все это время - странноватый бульдог с пятью оставшимися пулями.
Как много свинца необходимо, чтобы лишить жизни горячее, когда-то полное любви женское тело?
Дрянь. Она вела меня так же, как и другие. Как пешку.
Я взвожу курок.
Выстрел почти сливается с новым раскатом грома.
Что-то больно бьет меня по руке, словно металлическим прутом. Вот, оказывается, что чувствует человек, в которого попадает пуля. Я роняю револьвер - жалость пронизывает мозг, черт, не успел... - и краем глаза вижу, что снизу, под балками пола, откуда в меня выстрелили, сцепились две тени...
Еще выстрел.
Мне странно - как можно промахнуться, стреляя в человека с расстояния в пять метров? Но я бесконечно признателен ей за этот промах. Потому что в следующее мгновение я уже чувствую ее грудь, прижатую к своей. Простреленная рука отзывается сумасшедшей болью, но я фиксируюсь на привычном запахе ее тела, - запахе, который еще совсем недавно доставлял мне столько наслаждения. Мы падаем на пол; не имея возможности для прицельного выстрела, Эжени замахивается пистолетом. Я знаю, куда она метит - в висок, чтобы наверняка... Перехват руки - пистолет выбит - пароксизм борьбы - и вот она уже дрожит подо мной. Ее рот перекошен, дыхание неровно, глаза распахнуты - все, все так же, как и много раз до этого...
Доски не выдерживают нашей борьбы. Еще мгновение - и мы падаем вниз, летим в кромешную тьму, наполненную грохотом прибоя...
Я был наживкой.
Все, что им было нужно - это выудить Крекера.
Теперь, когда я сделал то, чего они ждали, они избавляются от меня.
Темная твердь воды. Удар о поверхность на время оглушает нас. Затем, не сговариваясь, мы рвемся наверх, к спасительному воздуху. Эжени извивается угрем, но я не выпускаю ее. Настильная, пологая волна, перекатившись через наружный риф, снова загоняет нас под воду. Мы вращаемся в нереальном вальсе; я по-прежнему крепко держу ее за талию онемевшей от боли правой рукой...
Леер!
Я парализован суеверным ужасом: мне мерещится, что роковой серебристый панцырь Халиас таинственно мерцает в глубине...
