— Ты когда-нибудь такое видал? — спросил Чак, когда они стояли рядом на пороге, наблюдая за тем, как остров беснуется в слепой ярости. Вокруг них вихрем носились комки грязи, листья, сломанные ветки и камни, дождь же не утихал ни на минуту, и гул стоял такой, словно стадо кабанов неслось по земле, выворачивая ее копытами.

— Никогда, — признался Тедди, отступая на шаг.

Чак нашел сухой коробок спичек во внутреннем кармане плаща и чиркнул сразу тремя спичками, закрывая ладони всем телом. Стоя в проеме, они увидели пустую цементную раку; если когда-то в ней и стоял гроб с телом, то он давно исчез. Пока не догорели спички, они подошли к каменной скамье за ракой и сели. Ветер продолжал носиться вокруг, громыхая дверью.

— По-своему даже красиво, — сказал Чак. — Вон какое небо. Кажется, природа сошла с ума. Ты видел эту надгробную плиту, сделавшую сальто?

— Вообще-то я ее подтолкнул, но все равно впечатляет.

— Ух ты! — Чак сжал в кулаках отвороты брючин, и под ним сразу образовались две лужи. Он попытался отлепить от тела насквозь промокшую рубашку. — Зря мы не остались в доме. Теперь, скорее всего, придется пересиживать здесь.

Тедди кивнул.

— Я, конечно, не специалист по ураганам, но у меня такое ощущение, что он еще раскочегарится.

— Если ветер изменит направление, это кладбище доберется и до нас.

— По мне, лучше быть здесь, чем там.

— Это да, вот только искать твердую почву под ногами в разгар урагана… считаешь, мы поступили умно?

— Не очень.

— Все произошло так быстро. Только что лил дождь, и вот уже мы, как Дороти, очутились в стране Оз.

— Это был торнадо.

— Что?

— Тогда. В Канзасе.

— А-а.

Завывания достигли пронзительной ноты. Ветер, обнаружив каменную стену мавзолея, обрушился на нее с кулаками, стена задрожала, и эта дрожь передалась Тедди.

— Еще раскочегарится, — повторил он.

— Что там сейчас делают психи, как думаешь?

— Воют в ответ.

Какое-то время они молча курили. Тедди вспомнил тот день, когда он с отцом вышел в море на моторке и впервые в жизни осознал, что природа к нему безразлична и что она гораздо могущественнее, чем ему казалось. Нынешний ураган представился ему этаким ястребом с загнутым клювом, с клекотом налетающим на мавзолей. Этот монстр вздымал волны высотой с башню, переламывал дома как спички и мог бы запросто зашвырнуть его в Китай.

— В сорок втором я был в Северной Африке, — сказал Чак. — Пережил там парочку песчаных бурь. Но это будет покруче. Хотя все забывается. Может, и тогда было что-то подобное.

— Лично я не против, — откликнулся Тедди. — То есть я, конечно, не отправился бы сейчас на прогулку, но это лучше, чем холод. В Арденнах ты выдыхал, и пар тут же превращался в иней. Говорю, а у самого озноб. Пальцы замерзали так, что горели как обожженные. Ничего так, да?

— В Северной Африке нас доставала жара. Ребята буквально падали. Только что человек стоял, и вот уже валяется. У многих случалась коронарная недостаточность. Однажды я выстрелил в парня, так у него от этого зноя тело до того размякло, что он успел повернуться и проследить, как пуля вылетела из него с другой стороны. — Чак для большей убедительности пару раз ткнул пальцем в скамейку. — Вот так она вылетает, а он провожает ее глазами, — тихо сказал он. — Клянусь Богом.

— Единственный, кого ты убил?

— Вблизи. А ты?

— У меня не так. Я убил многих и все это видел невооруженным глазом. — Тедди прижался затылком к стене и уставился в потолок. — Если бы у меня был сын, я бы, наверно, не пустил его на войну. Даже на такую, как тогда, когда у нас не было выбора. Я не уверен, что от человека можно это требовать.

— Что?

— Убивать.

Чак подтянул к груди одно колено и сказал:

— Родители, подружка, друзья, не прошедшие медобследование в военкомате, все задают мне один и тот же вопрос, сам знаешь какой.

— Да.

— Что я чувствовал? Они хотят знать. А я не знаю, что я чувствовал. Это происходило с кем-то другим. А я на это смотрел откуда-то сверху. — Он развел руками. — Не знаю, как еще объяснить. Ты меня понимаешь?

— В Дахау нам сдались пятьсот эсэсовцев, — начал Тедди. — Там были репортеры, которые, как и мы, видели мертвые тела, сложенные штабелями на железнодорожной платформе. Они, как и мы, все понимали. И взглядами одобряли то, что мы сделали. А уж как мы хотели этого. Короче, мы расстреляли этих гребаных фрицев. Разоружили, поставили к стенке и расстреляли. Из ручных пулеметов. Триста с лишним, одним махом. А потом прошлись вдоль тел и добили в голову тех, кто еще дышал. Военное преступление, верно? Но это было лучшее, что мы могли сделать, Чак. Репортеры, сукины дети, нам аплодировали. А лагерники плакали от счастья. Поэтому нескольких эсэсовцев мы передали им. И они разорвали их на куски. К концу дня мы очистили эту землю от пятисот живых душ. Прикончили всех до единого. Никакой самообороны, никаких военных действий. Убийство чистой воды. И при том никаких сомнений. Они заслуживали худшего. Значит, все в порядке — но как дальше с этим жить? Как объяснить жене, детям, родителям то, что ты совершил такое? Казнил безоружных людей. Пусть даже врагов. Невозможно. Они никогда не поймут. Хотя ты это сделал во имя справедливости. И все же поступил аморально. И тебе уже не отмыться.

Чак заговорил после паузы:

— По крайней мере, это было во имя справедливости. А посмотри на этих несчастных болванов, возвращающихся из Кореи. Они так и не поняли, что они там делали. Мы остановили Адольфа. Мы спасли миллионы жизней. Так? Это уже кое-что, Тедди.

— Да, кое-что, — согласился он. — Иногда этого бывает достаточно.

— Да уж.

Мимо входа в мавзолей пронеслось целое дерево, вниз макушкой, вверх корнями, похожими на рога.

— Ты видал?

— Ага. Оно очнется посреди океана и скажет: «Секундочку. Тут что-то не так».

— «Я же должно стоять вон там, на холме».

— «Сколько лет я мечтало увидеть его со стороны!»

Они тихо посмеялись, наблюдая за тем, как остров летает вверх тормашками, словно в ночном кошмаре.

— И много ли ты знаешь про это место, босс?

Тедди пожал плечами:

— Кое-что знаю, хотя хотелось бы больше. Но и от того, что я знаю, мне делается страшно.

— Ого. Тебе страшно. Что тогда должен испытывать обычный человек?

Тедди улыбнулся.

— Предельный ужас?

— Вас понял. Считай, что я ужаснулся.

— Это заведение считается экспериментальным. Я тебе уже говорил — радикальная терапия. Его финансирует частично государство, частично управление пенитенциарной системы, но главные средства поступают из фонда, основанного КРАДом ^[8] в пятьдесят первом году.

— Класс, — сказал Чак. — Борьба против коммунистов теперь ведется с острова в бостонской гавани. Интересно, каким же образом?

— Здесь проводят эксперименты на мозге, я так подозреваю. А результаты исследований Коули передает в ЦРУ через своих старых дружков по УСС. Наверно. Я не знаю. Про фенилциклидин что-нибудь слыхал?

Чак помотал головой.

— ЛСД? Мескалин?

— Тоже нет.

— Это галлюциногены, — объяснил Тедди. — Наркотики, вызывающие галлюцинации.

— Ясно.

— Даже при минимальных дозах абсолютно здоровые люди вроде тебя или меня начинают видеть разные вещи.

— Например, пролетающие мимо вверх тормашками деревья?

— А, в том-то и вся штука. Если мы оба это видим, то нет никакой галлюцинации. Каждый видит свое. Прикинь, ты опустил глаза и видишь, что твои руки превратились в кобр, которые готовы тебя сожрать.

— Веселенькая перспектива.

— Или капли дождя превратились в горящие угли, а обычный куст — в тигра, изготовившегося к прыжку.

— Еще веселее. Лучше уж не вставать с постели. И ты говоришь, что эти наркотики могут тебе внушить, что такие вещи происходят на самом деле?

— Не «могут», а внушат. При правильной дозе ты обязательно начнешь галлюцинировать.