Вика не знала, что увидит, если Липатов повернется к ней лицом, но ей достаточно было того шевелящегося, что жило на его затылке, чтобы холод добрался до кончиков пальцев, заморозив их, как зимой. «Только бы он не повернулся».
Прижимая к себе пустую бутылку ледяными руками, девушка отползала все дальше и дальше в лес, пока, в очередной раз, сморгнув черную пелену, не увидела, что Липатов пропал. На поваленном стволе никого не было. Но она все равно пересекла лес и дошла до запасов окружным путем по песку, чтобы вновь не наткнуться на мертвого Антона. Возле палатки ее стошнило.
Постепенно панический страх, в котором она все время пребывала, начал сменяться апатией. Вика перестала замечать боль, и лишь распухающий гнойник на ноге заставлял ее постанывать при ходьбе. Она по-прежнему чувствовала, что за ней следят, а однажды на рассвете услышала мужские голоса – высокий и низкий, спорившие о чем-то. Вика понимала, что спорят о ней, но ей стало почти все равно.
Все-таки она поднялась с остывшего за ночь песка, который теперь был повсюду: в ранках, во рту, во всех щелочках и ямках ее тела, – и прошла несколько шагов, хотя знала, что никого не увидит. Они хорошо умели прятаться, в отличие от нее.
Внезапно в ней проснулась злость. Пусть они решат наконец, что с ней делать! Любые издевательства, побои – все, что угодно, но только не выматывающее одиночество! Господи, какой идиоткой она была жизнь назад, когда мечтала попасть на необитаемый остров! Ей ничего не нужно, кроме людей вокруг – любых людей: жестоких, злых, смеющихся... Любых!
Почему ее никто не убивает?!
Чего они ждут?!
ЧТО ОНА ДОЛЖНА СДЕЛАТЬ, ЧТОБЫ ОНИ ПОЯВИЛИСЬ?!
Вика ощутила голод – первый раз с тех пор, как приходили мурены. При мысли о консервах к горлу подкатывала тошнота, но она вспомнила, что в ящиках была и другая еда. Хлеб. Шоколад. Что-то еще, о чем она забыла, хотя осматривала содержимое ящиков очень внимательно. Что-то важное... Решительно мотнув головой, чтобы прогнать остатки мутного, больного сна, девушка пошла вдоль берега, не думая ни о чем, кроме еды. Ей надо поесть. Она очень плохо ела все эти дни, отсюда головокружение, тошнота, постоянная слабость и обмороки. Надо поесть.
Поднимающееся солнце подсвечивало океан так, что он казался розовато-золотым. Вика бросила короткий взгляд на белые камни, на одном из которых она сидела, спасаясь от мурен, и поймала себя на мысли, что не может вспомнить, как давно это было. Она потеряла счет времени, а ведь ее должны были забрать с острова через две недели после прибытия сюда. Две недели, наверное, уже прошли. Вика начала негромко смеяться и так, смеясь, и дошла до палатки.
Она наклонилась над той коробкой, в которой лежали консервы, и смех ее оборвался. На дне коробки осталось пять банок.
Не веря своим глазам, она метнулась к другим ящикам, пошарила в них руками, подтащила их туда, где было светлее... Достала надорванный пакет и долго смотрела на хлебцы, по которым расползалась яркая сине-зеленая плесень, похожая на разноцветные снежинки.
Разворачивая обертку шоколада, Вика уже знала, что увидит. Плитка вытекла у нее из пальцев – не шоколад, а сплошной белый налет, под которым еле можно было различить коричнево-кофейное, плохо пахнущее. Она подошла к канистрам с водой. Вода на дне одной канистры... Когда она успела выпить столько воды? Почему она пила, не задумываясь о том, что вода быстро закончится?! Зачем она смывала морскую воду пресной?!
Вика представила, как будет умирать на острове от голода и жажды, и со звериным рычанием бросилась к коробкам. Ей было безразлично, что увидят те, кто наблюдает за ней, – она хотела найти еду, кроме тех пяти банок с тушенкой, которых хватило бы на пять дней! Должна быть еще еда! Может быть, в других коробках, но она найдет продукт!
Яростно вытряхивая все из ящиков на песок, Вика убеждалась с каждым новым опустошенным ящиком, что еды нет. Нет. Она все съела. Пять банок с тушенкой и немного воды – вот весь ее запас. Она вывалила на песок содержимое небольшого ящика, помеченного красным крестом, и замерла перед последним – тем, в котором оставалось пять банок. Заглядывать в него было бессмысленно, но она все-таки вынула консервы, обреченно раскладывая их на песке.
И увидела на дне то, чего не замечала раньше, – тонкий пакет, в котором находилось что-то, почти сливавшееся по цвету с ящиком.
Вика с недоумением достала пакет, повертела его в руках.
Поначалу она не сразу осознала, что в нем, и лишь разорвав одну сторону и вытащив из него странную вещь, все поняла.
В руках у нее была веревка, на одном конце которой болталась петля.
Никаких сомнений быть не могло: Вика держала веревку, предназначенную для того, чтобы она могла повеситься. Петля хорошо скользила, веревка была длинной, и кольца мотка, упав ей под ноги, легли друг на друга, образуя неглубокий колодец с белым песком на дне. Остолбеневшая Вика потянула веревку, и кольца послушно поползли к ней. Один взгляд на лес убедил ее в том, что там найдется достаточно веток, к которым можно привязать конец веревки, и они не сломаются. Ящики, поставленные друга на друга, выдержат ее вес, и они достаточно легкие, чтобы Вика сама смогла дотащить их до нужного дерева.
Кто-то хорошо все продумал, облегчил Вике путь к смерти, избавляющей ее от ада Острова.
Он не просчитал лишь одного.
Стрежина была из тех людей, на которых можно давить, и они будут подчиняться чужой воле, но лишь до определенного предела. Дойдя до последней границы, после которой человек ломается, они становятся несгибаемыми – неожиданно для окружающих и зачастую для самих себя. Словно одной чертой подводится итог всему, сделанному раньше, но итог этот ровно противоположен ожидаемому: как если бы последний натиск противника не разбивал жалкие остатки армии в клочья, а наталкивался на глухую оборонительную стену там, где еще вчера не было ничего, кроме вырытых наспех окопов.
Сестра Нина, любящая доводить Вику до слез больше от скуки, чем по злобе, несколько раз на себе испытала, к чему приводят ее нападки, если не остановиться вовремя. Как-то раз она развлекалась тем, что в отсутствие родителей отбирала у Вики игрушки – одну за другой. Шестилетняя Вика бралась за кубики – и Нинка тотчас подвигала кубики к себе. Книжка бесцеремонно выхватывалась из рук и отправлялась в шкаф, который Вика не могла открыть сама. Так же последовательно скучающей Нинкой были отобраны у сестры мозаика, деревянный поезд и пластмассовый пони с обгрызенным хвостом.
Нине доставляло удовольствие наблюдать за сестрой, которая сначала надулась, затем губы ее задрожали, и Вика покраснела, как помидор. Следующим этапом должен был стать громкий рев, на который Нинка собиралась ответить брезгливым: «Да подавись ты своими игрушками, рева-корова!» Но до рева не дошло. Когда Нинка, подкравшись, выхватила у Вики старого вязаного щенка Тяпу, подаренного соседкой, – игрушку, горячо любимую Викой, – та вскочила и пошла на сестру с таким выражением, что Нинке стало не по себе. Лицо у Вики стало совсем красным, губы крепко сжались, а в глазах читалась ненависть. Она легко вытолкала оторопевшую Нинку из комнаты, закрыла дверь, собрала все игрушки, которые у нее отобрали, и спокойно играла до тех пор, пока изрядно струхнувшая Нинка не заглянула в комнату – убедиться, что Вика успокоилась. Девочка и в самом деле успокоилась, однако несколько дней старшая сестра вела себя тихо, опасаясь повторения инцидента.
Пару раз совершив одну и ту же ошибку, Нинка в дальнейшем стала осторожной и никогда в своей травле не доводила младшую сестру до последней степени отчаяния. Она знала, что для нее самой это может плохо закончиться.
В ту секунду, когда Вика Стрежина поняла, для чего в коробку с консервами положили веревку, кошмар, возведенный ее собственным сознанием, рухнул раз и навсегда. Словно кто-то провел чистой тряпкой по мутному стеклу, на котором фантазия подсказывала облики чудовищ, вырванных из ее снов, и стекло осталось лишь стеклом – чистым, прозрачным, за которым можно рассмотреть другой мир. Вернулись в океан мурены, по ночам заполняющие песок под Викиными ногами, растворились в небытии безголовые призраки; люди, преследовавшие девушку, ушли в песок, и только тихое шуршание осталось после них – слабый голос ветра, перекатывающего песчинки. Ушел самый главный страх – страх смерти в одиночестве, наполненном призраками. Петля на конце длинной веревки сделала Викторию Стрежину свободной. Она ясно ощутила, что одна на острове – совершенно одна, и никого не было рядом с ней все прошедшее время, и некого было умолять, чтобы ее отпустили, пощадили, избавили от мучений. В первый раз ее одиночество обернулось свободой.
