Небольшое происшествие, как ни странно, изменило Игоря: теперь он чувствовал себя куда увереннее, чем раньше, а теплое отношение самой красивой девочки класса заставило остальных одноклассников смотреть на него другими глазами.

Закончив институт, Перигорский пошел работать по специальности и к тому времени, разумеется, давно уже не думал о том, чтобы выделиться таким экстравагантным способом, как исполнение чужих желаний. Но когда подвернулся на редкость удачный случай и нашлись люди, готовые дать деньги под проект, в голове Игоря Васильевича сама собой сложилась полная картина, в центре которой вращался золотистый шарик, подаренный маленькой Маше Ямпольской любящим дедушкой.

– Ты ему веришь? – спросил Бабкин, выслушав Макара.

Сам он буквально с первых слов Илюшина понял, что в объяснение Перигорского вписывается все: и дикая сцена, которую он наблюдал, и странный лес в оранжерее, и обращение с ним, Бабкиным... Но оставался шанс, что более проницательный Макар найдет зацепку, которая поможет разрушить историю директора «Артемиды».

– Перигорскому – да. Что-то он, безусловно, утаивает. Кстати, я не верю в то, что на территории клуба не происходит ничего криминального – нет, наверняка происходит, но никакого отношения к Стрежиной это не имеет. Наверняка у них бывают мелочи: какой-нибудь наркотик, вводящий игроков в легкий транс и эйфорию, возможно – случаи срыва клиентов на актерах... Ерунда, одним словом.

– А Коцбе веришь?

Макар отрицательно покачал головой:

– Он из тех людей, которые всей правды не говорят никому и никогда. К тому же пока он – основной подозреваемый, имевший и средства и, возможно, мотив. Но если «Артемида» не имеет отношения к случившемуся со Стрежиной, то как мог Аслан осуществить такой замысел? Кто ему помогал? Что-то мы с тобой проворонили, Серега. Что-то проворонили...

Бабкин молча кивнул и закрыл глаза. После слов напарника о том, что тот верит рассказу Перигорского, его начало неумолимо клонить в сон. Уже проваливаясь в дремоту, Сергей протянул руку и нащупал на столе фотографию Вики Стрежиной.

– Может, дельного экстрасенса найти? – услышал он голос Илюшина.

Бабкин хотел огрызнуться, что ему не до шуток, но внезапно понял, что Макар не шутит, и это окончательно убедило его в том, что дела их плохи. Если скептик Илюшин предложил найти человека, который решит за них проблему, значит, шансы отыскать Стрежину очень невелики.

Последние четыре дня Антон больше не проваливался в черную яму. Он находился в каком-то тяжелом гнетущем полусне, и, хотя боли в затылке постепенно уменьшались, Липатов, пожалуй, предпочел бы боль своему теперешнему состоянию. Он ощущал огромное равнодушие ко всему, что с ним происходило, и визиты врача и медсестер не выводили его из полусна, а вплетались в него. Реальностью было другое – увиденный им остров, по которому брела маленькая фигурка, но, как Антон ни старался, больше остров перед ним не появлялся. Липатов чувствовал, что исчезновение острова и уменьшение боли странным образом связаны между собой, но поделать ничего не мог.

Люди на соседних койках менялись, но, что происходило с ними, Антона не интересовало. Он не понимал, почему к нему не приходят два сыщика, которых он нанял, чтобы найти Вику, но спрашивать медсестру было бесполезно, не говоря уже о том, что у Липатова не было на это сил. Даже шепот давался ему с трудом – хотелось заткнуть уши, закрыть самому себе рот, зажмурить глаза и не видеть над собой профессионально внимательного лица. Немота становилась спасением.

«Спи, спи», – заставлял он себя, сам точно не понимая, зачем, но ощущая, что нужно заснуть – заснуть по-настоящему, а не так, как он спал все это время. Про себя он напевал старые колыбельные, всплывшие в памяти из тех времен, когда жива была бабушка, укладывавшая внука спать с напевными песнями. Он делал это серьезно, ответственно, мысленно воспроизводя бабушкины интонации, убаюкивая самого себя. Сны не приходили, но Липатов не сдавался, часами бормоча одни и те же строчки, чувствуя, что в них скрыто то, что ему поможет.

К концу третьего дня бормотания он уснул. Сон опустился на него быстро, словно накрыв цветастым пледом, и Липатов без малейшего удивления увидел себя сидящим на поваленном стволе дерева. За спиной его шелестел лес, перед ним открывалось море, с которого дул свежий пронзительный ветер. Не оборачиваясь, Антон почувствовал, что сзади подходит Вика – маленькая испуганная Вика, за которой по-прежнему, не отставая, двигалось нечто черное, большое, приближалось к ней все ближе и ближе. Антон хотел обернуться, но не смог. Вика остановилась за его спиной, постояла и стала уходить назад. Липатов пытался крикнуть, пытался взмахнуть рукой, чтобы остановить ее, – бесполезно. Черное дохнуло ему в шею, и холод, поднявшись вверх, снова вызвал к жизни боль, угнездившуюся в затылке. Антон застонал и проснулся.

Ссадины не заживали. К царапинам на руках Вика более-менее привыкла и лишь морщилась, когда ветки задевали о них. Но на ступнях тоже образовались ранки – она никак не могла вспомнить, откуда они взялись, – и они беспокоили ее все сильнее и сильнее. Маленькие поначалу, постепенно они превратились в трещины, и больше всего девушку тревожило, что вокруг одной из них, над большим пальцем правой ноги, вздувается темно-желтый пузырь, к которому было больно прикасаться.

На ступнях появились волдыри. Вика передвигалась босиком, потому что давно забыла, где потеряла сандалии, и в последний раз, когда она отсиживалась в лесу, под ноги ей попалось жгучее растение. Утром Вика выбралась к морю – ночью она панически боялась подходить к нему – и промыла ноги в морской воде, терпя боль. Но вода не помогла. Волдыри не проходили.

«Я сгнию здесь заживо. Может быть, он именно этого и хочет?»

Она понимала, что неумолимо приближается к сумасшествию, что дикие образы завладевают ее сознанием. Два дня назад Вика очнулась в лесу – она уже давно не думала – «проснулась», лишь «очнулась», потому что сон ее был не сон, а страшное полузабытье, – оттого, что рядом раздавался негромкий скрип. Так скрипят сосны, но на острове не было сосен. Пару секунд она лежала, прислушиваясь, и в следующее мгновение шестое чувство заставило ее вскочить и отпрыгнуть в сторону. Вовремя.

На то место, где лежала Вика, медленно накреняясь, падало дерево. Оно скрипело, отчаянно пытаясь уцепиться корнями за землю, но что-то сильное толкало его, и дерево со стоном поддавалось. Широко раскрыв глаза, девушка смотрела на наклоняющийся все ниже ствол, а затем бросилась прочь, петляя между деревьями. Смешно. Весь лес можно было обежать за двадцать минут, а она пыталась запутать следы. Вика ощутила себя тараканом, бегающим по блюдечку.

Все было ненастоящее – ненастоящий лес, ненастоящие падающие деревья, искусственный песок, желто-белый и твердый, как манная крупа. Только страх был настоящим – выгрызающим ее изнутри, словно голодная крыса. И еще настоящей была боль.

Воспоминания о городе, о прежней жизни растворялись в происходящем вокруг нее. Как-то раз днем Вика отправилась за консервами – она совершала короткие набеги к своей палатке, забирая с собой две-три банки с тушенкой, которых хватало до вечера, и наполняя пластиковую бутылку водой из канистры, – но на выходе из леса упала, споткнувшись о корень, и ударилась головой о ствол поваленной пальмы. Придя в себя, Вика увидела Антона Липатова, сидящего на стволе спиной к ней. Что-то странное творилось с его затылком, как будто волосы на нем чуть шевелились, и Вика почувствовала холод, поднимающийся от коленей к шее. В центре затылка у Липатова темнело углубление, и ей показалось, что шевелящееся вползает туда с негромким хлюпающим звуком. В глазах ее плыли темные пятна – она не знала, сколько пролежала на солнце, – и, часто моргая, чтобы пятна пропали, Вика стала отползать назад, забыв про еду и питье. «Только бы он не повернулся. Только бы не повернулся».