Шляпа, плотно сидящая на голове, мешает мне поскрести макушку. Откуда она взялась, эта бумажка? Как попала ко мне в карман? За день я трижды снимал макинтош: в сладкарнице, давая хозяину почистить, в гостях у Петкова и в ресторане. Впрочем, нет. Четырежды. Вечером мы снова заезжали в ресторан... Ну же, Слави, вспомни, когда ты в последний раз лазил в карман! Все так же машинально и не думая о наружнике, я прячу записку и с силой тяну фаянсовую ручку сливного бачка. «Ниагара» издает урчание и извергает водопад. Уверен, на вокзале записки не было в кармане: я доставал билет и обязательно наткнулся бы на нее. Значит, бумажку подложили либо перед самой посадкой, либо в поезде. Кто и зачем?

Когда тебе страшно, самое разумное — плюнуть на все и бежать без оглядки. Но иногда лучше словно бы поглупеть и идти себе, как шел, точно происходящее не имеет к тебе отношения. Так я и поступаю.

Ступив на грязноватый перрон софийского вокзала, я медленно бреду по перрону, давая агенту возможность «зацепиться». Потом направляюсь в камеру хранения. Сдаю саквояж и получаю квитанцию. Несколько раз пересчитываю сдачу. Агент терпеливо ошивается у щита с расписанием и чрезвычайно усердно изучает его. Вид у него усталый. Мешки под глазами набрякли и побурели. Шутка ли, протащиться за здорово живешь из Софии в Плевен и назад в Софию! Наверное, он проклинает меня за непоседливость и еще за то, что я не поехал в Тырговиште. Здесь скорее всего его должны были сменить.

Не позвонить ли Искре? Дома у нее нет телефона, зато он есть у подруги, и мне дано разрешение,воспользоваться им, когда вернусь в Софию.

В киоске на площади я покупаю «Зору» и, не разворачивая, сую в карман — так, чтобы газета торчала для всеобщего обозрения. Надо же дать агенту пищу для ума. Сейчас каждый мой поступок кажется ему исполненным глубокого смысла, и пусть себе гадает — просто так я это сделал или подаю кому-нибудь знак. Впереди у меня два дела — визит к храму Александра Невского и звонок приятельнице Искры. После этого я двину свои стопы на бульвар Дондукова и постараюсь завалиться спать.

В трамвае агент и я ненадолго теряем друг друга. Я еду в моторном вагоне, а он в прицепном, и это делает честь его опыту. Новичок обязательно прилепился бы ко мне вплотную, раздражая своим присутствием. Хороший же наружник не позволит себе назойливости. Он скромен, аккуратен и тактичен. У моего есть все необходимые филеру качества, и он далеко пойдет, если, разумеется, его когда-нибудь не пристукнут в подворотне.

У храма, как всегда, многолюдно; я ныряю в толпу, смешиваясь с ней. Пожилые богомолки — а их здесь немало — питают слабость к скромным молодым людям, и я напускаю на лицо постное выражение. Оно действует безотказно: никто не толкает Слави, не преграждает ему пути к стоечке, за которой седовласый служитель церкви торгует свечками и бумажными образками.

— Будьте добры, потолще...

— Пять левов.

— Мерси. Не скажете ли, кто из святых покровительствует путешествующим и страждущим?

— Помолитесь пресвятой деве, она защитит вас и утолит печали ваши. И поставьте свечку святому Георгию.

Седые волосы — белые снеги — ниспадают к узким в черных сукнах плечам. Немощь тела, но голос тверд:

— Славянин да помолится за славян! И укрепит господь их сердца и дарует победу праведному оружию.

Я отхожу, и две свечи согреваются у меня в ладони. Ай да святой отец! Ты славный агитатор, И дай бог тебе всяческих удач! Хотя чему удивляться? Мало найдется в Болгарии людей, питающих симпатии к Гитлеру. Здесь думают о России, как о старшем в семье; и лучшие улицы Софии носят имена русских — Игнатиева, Гурко, Скобелева, Аксакова...

Выйдя из храма, я задерживаюсь у колонны и принимаюсь разглядывать поминания — маленькие афишки, отпечатанные в церковной типографии. Их несколько десятков. С фотографиями и без. Дань скорби об усопших — матерях, отцах, детях, родственниках... «Ровно год, как нет с нами дорогого Митко — Димитра Илиева Недялкова. Молитесь за него». На фото — мальчик лет восемнадцати, не больше; худенькое лицо, огромные глаза. Что унесло тебя? Болезнь? Или, быть может, ты был ремсистом[10], и в подвалах Дирекции полиции Гармидол по прозвищу Страшный бил тебя по почкам? Бил, пока не убил...

Я вглядываюсь в поминания, ища среди них нужное. Вот оно — в самом низу, мокрое от клея и с надорванным уголком. «24 февраля 1943 года тихо почил Никола Гешев. Помяните его, люди, кто как может». Я прикусываю губу и отворачиваюсь. «Помяните его кто как может» — это еще куда ни шло. Но «Никола Гешев»! Прочел бы афишку начальник отделения А службы ДС! Увы, он пока, насколько я знаю, вполне здоров, и автор поминания несколько опередил события. Кроме того, хочу надеяться, что тихо почить Николе Гешеву не удастся. Самое малое, что он заслужил, — пеньковая петля.

Подумав об этом и перечитав афишку, я ухожу. Агент, подождав немного, устремляется следом. Соблюдая дистанцию, мы добираемся до почты, где я отыскиваю телефон и, отделив себя от агента невидимой стеной, набираю номер приятельницы Искры. Стена оказывается нужной мне потому, что «хвост» — от усталости, что ли? — совершает ошибку — примащивается возле ближайшего окошечка, чуть ли не в двух шагах! Ну это уж чересчур!

Телефон Искриной товарки занят. Подождав, звоню еще раз.

— Могу я попросить Милку?

— Милка слушает...

— Это Слави, приятель Искры. Искра дала мне ваш телефон и сказала, что с ней можно связаться через вас. Тысяча извинений...

Почтительность действует безотказно.

— Ах, Слави! Да, Искра говорила мне о вас. Вы хотите ей что-нибудь передать? Впрочем, перезвоните мне через полчаса — и поговорите с ней самой. Она живет рядом, я сбегаю за ней.

— Вы так любезны... Знаете что — скажите-ка ей, что я еду сейчас на бульвар Дондукова. Если может, пусть едет туда же... А может быть, вы составите нам компанию? Я буду там минут через сорок.

Пауза. Легкий вздох.

— Сожалею, Слави, но не смогу. Я передам Искре. Значит, через сорок минут? Она, наверно, успеет. Счастливо!

— Тысячу раз мерси, — говорю я и вешаю трубку.

Все получается превосходно, за исключением двух частностей. Откуда Милке известно, что Искра сейчас дома? И почему она уверена, что та по первому зову согласится ехать на бульвар Дондукова?

Задав себе эти вопросы и не получив ответа, я покидаю почту и сажусь в трамвай. Меланхоличная «двойка», покряхтывая на поворотах, везет меня вдоль тротуаров, обсаженных голыми липами, барочных портиков, бельведера, рококо и ренессанса. Деловые кварталы. Европа, точнее, фасадная ее часть.

Агент, дисциплинированный, как овчарка, уныло трясется на площадке соседнего вагона. Я отгораживаюсь от него развернутой «Зорой» и даже не даю себе труда проделать в ней дырочку. Век бы его не видел! Уже четырнадцать часов мы с агентом являем миру образец единодушия. Как сиамские близнецы. Или как Каин и Авель...

И когда все это кончится — поездки, «тень» за спиной, ожидание? Меня тихо мутит от голода и усталости, и дом на бульваре Дондукова представляется мне желанной пристанью. Успеть бы только поговорить с Искрой до появления Атанаса. Третий в нашей с ней беседе будет лишним, при нем язык Слави не повернется произнести некую фразу — довольно нелепую, но в то же время, как ни странно, наполненную глубоким смыслом. Я очень рассчитываю на нее и уверен, что она позволит Слави отыскать щелку в завесе, за которой скрывается будущее.

Мысль об этом придает мне силы, и в подъезд дома — ничем, кстати, не примечательного — я вхожу бодро, словно и не мотался перед тем четырнадцать часов без сна.

В прихожей темно, дверь в холл открыта, и проем слабо освещен светом, падающим из другой двери, тоже открытой, — в кабинет. Не раздеваясь, я прохожу туда и сажусь в кресло. Искра должна подъехать с минуты на минуту. С чего я начну разговор?