Я посмотрела в работу Кэти. Ее карандаш пошел по кругу, потом по прямой линии вверх, будто подпирая круг. Я повторила за ней. Я подождала, пока она напишет следующую букву, затем повторила и ее тоже — та же линия ушла вниз, затем снова вверх и по кругу…

— Джастин! — воскликнула миссис Тернинг. Карандаш подпрыгнул, прочертив страницу наискось. — Ты что, подглядываешь к Кэти в тетрадь?

Я не могла ничего сказать. Просто смотрела на ножку парты.

— Так, Джастин? Отвечай.

Но я не могла ответить.

— Ты списывала, да? Так ведь? — Миссис Тернинг плотно сжала губы, ожидая ответа. — Ты знаешь, как это называется, когда кто-то подсматривает в чужую работу, Джастин? Давай я тебе объясню: это называется жульничество! Встань со своего места и сядь рядом с Майклом Хупером.

Я не шелохнулась, я всегда сидела рядом с Кэти.

— Джастин? Ты меня слышишь, или тебя нужно отправить к врачу, чтобы он проверил тебе слух? Пошевеливайся!

Я посмотрела туда, где сидел Майкл Хупер. Голова его свешивалась с шеи, будто цветок, слишком тяжелый для своего стебля. Подбородок у него намок от слюны, а на шее был повязан слюнявчик. У парты стояли костыли. Никто никогда не садился с ним рядом.

— Ты что, не слышишь, Джастин? Я говорю — встань со своего места и сядь рядом с Майклом!

В классе стояла тишина. Никто не подходил к Майклу. Если он пытался заговорить, у него получалось только мычание.

— Джастин! — настаивала миссис Тернинг. — Быстро!

Я поднялась, и ножки стула скрипнули о пол.

— Возьми с собой тетрадь и карандаши. Ты будешь сидеть с Майклом до конца года.

Я медленно прошла к парте Майкла, положила свою тетрадь рядом с ним и села на стул. Он попытался повернуть голову, чтобы посмотреть на меня, глаза у него закатились.

— Почитай своему муженьку что-нибудь, — прошептал Мэтт Даннинг.

Брайан Лоусон фыркнул.

— Класс! Все внимание сюда. Пишем: а-р-б-у-з.

Я отсела на самый дальний краешек стула и посмотрела в окно. На Удавке берега реки почти смыкались друг с другом, но вода все равно текла дальше, ее нельзя было остановить. Я слышала, как дышит Майкл, и опустила карандаш на страницу. Он пытался писать, но руки у него тряслись, ноги дергались. А я просто выводила на бумаге линии, они поднимались и опускались, я повторяла то же самое движение снова и снова.

Потом было свободное чтение с запретом на разговоры. Я выбрала книжку с грузовиком на обложке. Мужчина из передвижной библиотеки говорил: «В каждой книге есть чья-то мечта». У грузовика были серебряные крылья и четыре фары. У него было столько колес, что и не сосчитать. Над крышей поднималась антенна, чтобы водитель в дороге мог слушать последние новости. Я провела пальцем по обложке. Я мечтала о том, чтобы уехать на грузовике туда, куда только пожелаю. На ночь я бы останавливалась на обочине и включала песню «Ты мой лучший друг» Дона Уильямса. Проснувшись посреди ночи, я слышала бы все ту же песню: «Ты мой лучший друг, ты мой лучший друг», снова и снова.

Перед тем как открыть книгу, я зажмурилась. «Только бы сбылось!» Я мечтала о том, чтобы буквы стали словами, которые я смогла бы понять. Я хотела узнать, куда поедет грузовик, как долго он пробудет в дороге, что он везет, что есть у водителя в кабине. Но когда я открыла книгу, слова оказались бессмысленным набором букв. Что такое «канз»? А «осколе»? Что значит «быаклу»?

Во время обеда я села вместе с Доун и Нориной.

— От Майкла и правда воняет? — спросила Норина. Я пожала плечами, посмотрела через двор и увидела, что он сидит на скамейке, прислонив костыли к столу. — У него просто мозг не того размера, — сказала Доун. — Он не получил достаточного количества кислорода.

Мама Доун работала медсестрой в Эчуке, в ночную смену.

— Даже не верится, что тебе придется сидеть рядом с ним, Джастин, — сказала Норина, наморщив носик. — Ну, по крайней мере, он не каждый день приходит в школу, — успокоила Доун, разворачивая сэндвич. — Вполне возможно, что завтра ты будешь сидеть за партой одна. Ему иногда нужно ходить в больницу.

— Зачем? — спросила Норина.

— Они пытаются заставить его не трястись. Его привязывают к поручням, и каждый раз, когда он дергается, он теряет очки. Хочешь банан, Джастин?

— Да, — ответила я. В животе заурчало.

— Тогда стань гориллой, — сказала она.

Я присела, свесила руки вниз, почти до самой земли, и выставила вперед подбородок.

— Давай, Джастин! — подбодрила Норина.

— Ух-ху-ху! — Я стала гориллой. — Ух-ху-ху!

Доун и Норина расхохотались, откинувшись на спинки стульев и широко раскрывая рты, будто черные попугаи над участком деда. «Пиф-паф!» — и они упали на землю, подстреленные миссис Маузер.

— Держи, — сказала Норина и отдала мне банан.

Вдалеке на скамейке в одиночестве сидел Майкл, он трясся и вздрагивал и смотрел в раскрытую перед собой книгу. Его тело всегда двигалось, будто кто-то невидимый дергал его за ниточки, как марионетку.

* * *

После обеда была репетиция рождественских гимнов, которую проводила Сэбин. Она носила на шее шарф, и он свешивался у нее с плеча, словно крыло. Сквозь прозрачную ткань пробивались лучики солнца. От нее пахло мылом, а ее лицо обрамляли распущенные волосы. Когда мы пели, Сэбин подходила к нам очень близко, чтобы решить, в какую группу кого поместить — с низкими голосами или с высокими. Когда Сэбин подходила ближе, я переставала петь. Я вдыхала аромат мыла, который исходил от ее шеи с кожей сливочного цвета. Она говорила нам: «Четче!» и пела вместе с нами: «Зал украшен остролистом, фа-ла-лала-ла!»^[5] Я слышала, как рядом со мной хрипит Майкл. Когда мы пели, у него страшно напрягалось лицо, а рот раскрывался так широко, будто там, внутри, жил второй Майкл Хупер и пытался вылезти наружу.

* * *

После уроков я шла из школы вместе с Доун и Нориной.

— Давайте зайдем в пекарню, пока не пришел автобус, — предложила Норина.

— Я возьму кекс с малиновым кремом, — сказала Доун.

— А я — клубничную корзиночку, — подхватила Норина.

Мы шли по улице, и Доун с Нориной пели рождественские гимны.

— Когда в расцвете полном и плющ, и остролист, среди всей зелени лесной лишь остролист — король!^[6] Норина толкнула дверь пекарни, и прозвенел колокольчик. От запаха свежего хлеба, пирогов и сосисок в тесте рот у меня сразу наполнился слюной. Я посмотрела в сторону кухни и рядом с духовками увидела Релл. На голове у нее была белая шапочка, из-под которой выглядывали темные волосы, стянутые в хвост. Когда я вошла, она отвела взгляд.

За прилавком стояла миссис Малвейни.

— Здравствуйте, девочки, — сказала она нам, улыбаясь.

Я посмотрела на витрину. Там вилась неровная дорожка, выложенная из вишен. Доун и Норина звенели мелочью в карманах. Они всегда что-нибудь покупали. Иногда Доун отдавала мне последний кусочек.

— Что вам угодно, леди? — спросила миссис Малвейни. Ее грудь была похожа на теплую гору, накрытую фартуком в красно-белую полоску; щеки у нее розовели румянцем. Она работала тут недавно, раньше за прилавком всегда была миссис Ривз. — Что привлекло ваше внимание?

Доун выбрала себе кекс, а Норина взяла корзиночку с клубничным джемом. Мы уже собирались уйти, когда миссис Малвейни спросила:

— Ну а как насчет вашего заказа, мисс?

Меня бросило в жар. Доун и Норина посмотрели на меня — они знали, что у меня нет денег, но миссис Малвейни тут новенькая, и она об этом не знает.

Раньше она работала в сельскохозяйственном магазине, где дед покупал корм для кур; иногда он брал меня с собой, и я ждала у входа, пока он говорил с хозяином.

— Ну же, Джастин, неужели ты не хочешь корзиночку с заварным кремом? — спросила она, показав на пирожные, и улыбнулась: — Я борюсь с желанием их съесть с первой минуты, как тут оказалась.

Заварные корзиночки, украшенные сверху кусочками персика в форме сердечка, ровными рядами лежали на подносе.