Вдруг из темноты вынырнул факел и повис в воздухе над моей головой. Послышался удивленный возглас и дыхание запыхавшегося человека. «Здорово, приятель»,— только и мог вымолвить я и, не в состоянии больше сидеть, протянул к нему руки.

При свете факела я видел крепкие плечи, густые черные волосы. Это был рослый человек. Звучным голосом он сказал мне несколько успокоительных слов и повелительно крикнул что-то в сторону лодок. Свет исчез, сильные руки обхватили меня и легко подняли в воздух.

Мой спаситель быстро отнес меня к той скале, куда раньше мне предлагали спуститься юноши. Он держал меня на руках, пока не подоспела лодка, полная гребцов. Я слышал, как яростно бьют по воде весла, как шесты ударяются о неровную черную скалу, толкая лодку вперед. Громко звучали слова команды. И вот уже лодка, освещенная факелами, подпрыгивает на волнах прямо под нами. Туземцы обменялись несколькими громкими фразами. Нос лодки со скрежетом терся о скалу. Мой спаситель стал осторожно спускать меня вниз, держа за ноги. Кто-то подхватил меня и, ощупав, издал удивленный возглас — видимо, его поразила моя худоба. Когда я очутился в безопасности, прозвучал торжественный крик, подхваченный на других лодках.

Через мгновение я почувствовал сильный толчок, и наша лодка содрогнулась — это мой спаситель спрыгнул в нее со скалы. Просто чудо, как он не сломал ногу и не проломил дно.

Меня положили на корме. Гребцы налегли на весла, и лодка стала быстро удаляться от скалистого берега. Подошел мой новый друг и заботливо укрыл меня куском грубой ткани. Когда я знаками показал, что хочу пить и есть, он дал мне печеной кумалы, похожей на картофель, и я тут же отправил в рот порядочный кусок. Долгие дни и ночи безнадежного отчаяния остались позади. Пища и горшочек местного чая сделали меня самым счастливым человеком на свете. Я, забыв об осторожности, яростно впился зубами в кумалу и стал жадно глотать ее, запивая горячим чаем.

Насыщаясь, я вздыхал и смеялся к большому удовольствию моих друзей, которые поощряли меня и радостно улыбались, когда я снова и снова набивал себе рот. Я знал, что мне нельзя есть много, но все доводы померкли, как только во рту у меня оказалась пища.

Наконец, насытившись, я лег на спину и заснул, убаюканный стуком весел и шестов и звуками незнакомой речи.

Когда я очнулся, то сразу понял, что мы уже в деревне. Я лежал в тростниковой хижине, над головой у меня были стропила и соломенная крыша. Балки из древесины кокосовой пальмы поддерживали настил из веток пандануса, перевязанных веревками. Я догадался, что это хижина моего спасителя.

Я лежал на куче кокосовых листьев, покрытых плетеной циновкой. Ложе было жесткое и неудобное. Когда я пошевелился, надо мной склонилось чье-то лицо. Это была женщина. Она облегченно вздохнула — видно было, что она провела возле меня много тревожных часов.

Я не приходил в себя целые сутки. И все это время она терпеливо ухаживала за мной, поила меня целительным соком кокосовых орехов. Колено мое было обернуто мокрым компрессом из каких-то трав, болезненные язвы начали заживать. Жизнь моя была спасена.

Вскоре я узнал, что человека, вынесшего меня ночью со скал, зовут Итчика. Он взял меня в свою хижину и поручил заботам доброй и умной жены, которая женским чутьем сразу поняла, что со мной происходит.

Женщина знала, что изголодавшемуся человеку нельзя много есть и пить. Увидев мой распухший живот с воспаленной кожей, прислушавшись к прерывистому дыханию, она принялась меня лечить.

Она понимала, что даже теперь, когда меня сняли со скал, жизнь моя все еще под угрозой. Не будь этой женщины, кумала, проглоченная с такой жадностью, и чай доконали бы меня. Она глубоко запустила свои длинные огрубевшие пальцы мне в горло и заставила меня вырвать непережеванные куски грубой пищи и выпитый чай. Потом она стала осторожно, но уверенно давить мне на живот, пока не вышли газы и дыхание не стало нормальным.

После этого я погрузился в небытие. Когда через тридцать часов я очнулся, она сидела у изголовья постели, следя за каждым моим движением. Я обязан ей жизнью — ей и ее мужу, который ради меня забрался на крутые скалы.

Ее звали Уна. Это была необычайно внимательная и заботливая женщина с доброй и чуткой душой. Она почти не улыбалась и редко высказывала свои чувства, но даже в мелочах проявлялось ее благородное сердце. Уна самоотверженно ухаживала за мной и облегчала мои страдания. Я видел, как много она успевает сделать и как внимательна к своим обязанностям. Уна была из тех редких женщин, которые без шума и суеты успевают за день сделать удивительно много.

После долгого сна я испытывал сильный голод. Она дала мне половину кокосового ореха, горячую ухy, плод хлебного дерева и сырое черепашье яйцо. Пока Уна кормила меня, Итчи (так я прозвал Итчику) осторожно поддерживал меня.

Мне было трудно жевать даже маленькие мягкие кусочки плода хлебного дерева. Мои челюсти уже через несколько секунд уставали и отказывались повиноваться. Куски застревали в горле. Вскоре я понял, что лучше всего есть понемногу с часовыми перерывами,— после такого отдыха мои челюсти вновь обретали способность жевать.

Когда островитяне узнали, что я очнулся, они пришли поглядеть на меня. Вскоре хижина была полна народу. Люди сидели, скрестив ноги, и с любопытством меня рассматривали. Я в свою очередь пристально рассматривал их лица, пытаясь догадаться, куда я попал. Кожа у них была не черная, а кофейного цвета. Ловкие, рослые, здоровые, крепко сложенные, они не походили на жителей тех островов, где мне приходилось бывать раньше.

Я спросил у этих людей с добрыми лицами, как называется их остров. Но никто из них не говорил по-английски. Я повторил свой вопрос по-французски, потом по-испански. Островитяне ничего не поняли и засмеялись, решив, что я шучу. Я засмеялся вместе со своими новыми друзьями.

Указывая на землю, я спросил: «Новые Гебриды?» Ни слова в ответ. «Новая Каледония?» Опять нет ответа. «Острова Лоялти?» Молчание. Хотя Соломоновы острова находились далеко, на всякий случай я спросил: «Соломоновы острова?» На этот раз островитяне оживились, и я переспросил снова: «Соломоновы острова?»

Какой-то старик выступил впеоел и кивнул головой. Должно быть, за свою долгую жизнь он слышал о Соломоновых островах. Указав рукой вокруг, он произнес:

— Ломал ома.

— Ломалома?

— Ломалома, Тувута.

— Ломалома, Тувута? — Эти названия мне ни о чем не говорили, и я продолжал расспросы.

— Ломалома, Тувута, Лау,— сказал старик.

Я знал, что Лау — группа островов на востоке архипелага Фиджи. Но я не мог попасть на Фиджи, так как оставил этот архипелаг позади и поплыл к Новым Гебридам. И все же слова старика заставили меня призадуматься. Конечно, эти здоровые мужчины мало похожи на измученных малярией, покрытых язвами людей со вздутыми животами, которых я видел на Новых Гебридах во время войны.

Я подумал, что, быть может, неправильно понял островитянина, и мы продолжали пробираться сквозь дебри непонятного языка. Наконец, на крышке ящика было нацарапано нечто вроде карты. Ряд точек обозначал острова Лау в архипелаге Фиджи. Старик указал пальцем на крайнюю точечку — это была Тувута, а деревня называлась Ломалома. Фиджи! Я был поражен как громом.

Долго смотрел я на это жалкое подобие карты. К югу находилась Лакемба, к северу-Вануа-Мбалаву, к западу — Найау и еще западнее-самые большие острова в группе Лау. Я не мог поверить, что очутился в восточной части архипелага Фиджи. Очевидно, все мои соображения относительно скорости и местоположения яхты после урагана не имели ничего общего с действительностью. Был ли я вообще в районе Самоа? Где я блуждал последние семь недель? Этого мне никогда не узнать. Но во всяком случае я поступал так, как считал правильным, и это спасло мне жизнь.

Теперь я очутился на отдаленном островке, куда, как я скоро выяснил, каждые четыре месяца приезжал местный торговец. Шхуна, груженная копрой, ушла недели две назад, и следующего рейса нужно ждать более трех месяцев. Три месяца на пустынном тропическом острове!