Армия ушла; в Париже был объявлен комендантский час. Я ждала известий, а между тем мой верный Бираго, изнуренный многолетней подагрой, упал без сознания у моих ног.

Его отнесли в постель, а я немедленно вызвала Паре.

Наш престарелый доктор с годами стал так же немощен, как мы, его пациенты; хромая и подслеповато щурясь, он раздвинул подбитую мехом мантию Бираго, приложил ухо к впалой груди моего друга и долго вслушивался. Выпрямившись, он печально покачал головой.

— Помолись за меня, лекарь, — едва слышно усмехнулся Бираго. — Мне повезло больше, чем многим другим, — все эти годы я счастливо избегал твоих зелий и пиявок. — Затем он обратился ко мне. — Госпожа, вам незачем здесь оставаться. Франция нуждается в вас больше, чем я.

— Чепуха, — возразила я, борясь с неумолимо подступающими слезами. — Ты верно служил Франции. Так пускай теперь она подождет.

Я не отходила от постели Бираго. Мы избегали всяких упоминаний о настоящем или будущем, находя утешение в общих воспоминаниях о прошлом: о нашем путешествии по штормовому морю во Францию, о моей свадьбе и долгих годах, когда мы вместе крепили положение страны, создавали сеть осведомителей и обучали моих сыновей. Из всех мужчин, которых я знала в своей жизни, Бираго пробыл со мной дольше всего. Я не могла представить, как буду жить без него. И однако же, день за днем я видела, как он понемногу угасает. Подагра превратила его ноги в месиво воспаленной плоти; все чаще у него случались приступы жара и ему становилось трудно дышать, так что мы с Лукрецией поставили в его покоях низенькую кровать на колесиках и по очереди спали на ней, готовые в любую минуту броситься ему на помощь.

Настал день, когда Бираго покинул меня. Дыхание его стало совсем слабым, в груди клокотало. Иссохшие пальцы сжимали мою руку. Лишь на краткий миг он сумел побороть боль и слабо улыбнулся.

— Госпожа… Мне будет вас не хватать…

Он умер, как жил, ни на что не сетуя. Я держала его руку, пока она не похолодела, и смотрела, как целеустремленное выражение исчезает с его лица, так что постепенно он сделался совсем спокоен и вновь казался молодым.

— Не уходи далеко, мой старый друг, — прошептала я, склонив голову. — Подожди меня.

Я горько оплакивала Бираго. Еще острей, чем когда-либо, ощущала я свое одиночество, просыпаясь утром и почти ожидая, что он вот-вот, хромая, войдет в комнату с грудой неизбежных бумаг. Бираго был моим союзником и советником; теперь его не стало. Казалось, вся жизнь моя потеряла смысл, и я словно блуждала в темноте, лишившись единственного человека, который знал меня лучше, чем я сама.

В то время как я предавалась скорби, пришло известие, что Гиз и Наварра сошлись в ожесточенном бою на поле близ Луары. Гугенотская армия, идя в битву за своим королем в неизменной шляпе с белым пером, распевала псалом Давида. Не прошло и четырех часов, как на залитой кровью траве громоздились горы трупов. Курьеры доставили мне последние новости, но из этих путаных донесений невозможно было понять, что же произошло на самом деле. Никто не мог сказать, ранен или убит наваррец, убит или ранен Гиз. Опустившись на колени, я долго молилась. Ближе к ночи я получила письмо, тайно отправленное наваррцем. Дрожащими руками я распечатала его.

Письмо оказалось кратким, но тем ужаснее было его содержание.

Подписи не было — на тот случай, если письмо попадет в чужие руки. Клочок бумаги выскользнул из моих пальцев. Я стояла не шевелясь. Мне хотелось закричать, завыть, осыпать проклятиями судьбу. Воображение помимо воли рисовало наихудший исход дела: скованные вечной зависимостью от Гиза, мы с Генрихом станем покорными пешками в его замысле превратить Францию в католическую твердыню. Испанская армия вторгнется в наши пределы, гугеноты будут изничтожены, и правление моего сына будет отмечено не почетом и ликованием, но позорным бесчестьем. Я была так уверена в нашем успехе, в том, что именно ради этого свершения соединило меня и наваррца пророчество, произнесенное Нострадамусом много лет назад.

Однако в будущем нет непреложных истин, вспомнила я и прижала ладонь ко рту, подавляя взрыв язвительного хохота. Похоже, и впрямь не найти более жестокой шутницы, нежели судьба.

Затем я поднялась с постели и приготовилась встречать сына. В этой краткой войне ему не довелось сражаться — одетый в доспехи, он отсиделся в лагере. Когда он въехал во внутренний двор Лувра, лицо его от потрясения было бледно как смерть.

Луиза обняла его, заливаясь слезами.

— Спаси меня, Боже, — промолвил Генрих, прижимая ее к груди. — Все, чем я владею, теперь во власти Гиза.

Я подошла к нему. Дрожа всем телом, он подал Луизе знак отойти.

— Помни, он не знает о нашем замысле. — Я понизила голос. — Приглашу его ко двору, как будто вы по-прежнему союзники.

— У него под рукой целая армия! Он потребует мою душу.

— Обещаю тебе, он не одержит победы. — Я обняла сына, привлекла к себе. — У нас остается последний шанс…

Даже сюда, в парадный зал Лувра, долетали отзвуки приветственных криков, которые раздавались на улицах. Я легко могла представить, как дети бросают охапки цветов, женщины утирают слезы, а мужчины — все до единого, кожевники, лавочники, торговцы и нищие, — потрясают кулаками, громко выкрикивая имя Гиза, прославляя того, кто избавил Францию от гугенотской угрозы. Недобрая ирония судьбы заключалась в том, что они и понятия не имели, кто помимо воли обеспечил Гизу этот триумф.

Я искоса глянула на Генриха, облаченного в корону и усыпанную драгоценными камнями мантию. Он прямо и неподвижно сидел на троне, установленном на помосте; Луиза рядом с ним сцепила на коленях унизанные кольцами руки. Я расположилась у подножия помоста, а вдоль дальней стены выстроилась в полном составе личная гвардия Генриха — Сорок Пять. Валетт, в кольчуге и с пистолетом за поясом, охранял позолоченные двери зала.

И вдруг я услышала топот приближавшихся шагов. Я застыла в кресле, с беспощадной яркостью припомнив тот день, когда во дворец ворвался Меченый и я — в этом самом зале, рядом со своим сыном Карлом — встретила его лицом к лицу. Тогда я была неистовой, непокорной; готова была биться с Гизами не на жизнь, а на смерть. Жажда возмездия не угасла с годами, но теперь я выжидала, внешне сохраняя спокойствие, словно паук посреди любовно сплетенной паутины.

Прошлое повторялось, но я, в отличие от Гизов, многому научилась на своих ошибках.

Я опять украдкой бросила взгляд на Генриха. Он расправил плечи, глядя, как в зал входит Гиз, сопровождаемый шестью одетыми в черное вельможами. В белом камзоле и коротких штанах с разрезами он казался великаном; мускулистые ноги его облегали кожаные сапоги, броский красный плащ был по новой моде подвязан к плечу. Светлая борода Гиза была коротко подстрижена, острые, как у хищной птицы, глаза сверкали на загорелом лице, где только редкие морщинки выдавали, что ему уже пошел тридцать седьмой год.

Остановившись перед возвышением, Гиз поклонился:

— Ваше величество, я прибыл по вашему повелению.

— Мое повеление, — отозвался Генрих, — состояло в том, чтобы вы прибыли один, без свиты.

— Что я могу поделать, если народ меня любит, — отвечал Гиз с такой дерзостью, что я стиснула зубы. — Если вы прикажете, я попрошу людей разойтись.

— Кто здесь король, господин мой, вы или я? — Генрих стремительно встал и гневно ткнул пальцем в Гиза. — Немедля отошлите своих дворян!

С этими словами он окинул взглядом католических вельмож, под просторными плащами которых можно было укрыть целый арсенал. Как по команде, Сорок Пять разом обнажили мечи, и свист стали, покинувшей ножны, эхом разошелся по громадному залу.