— Тебе нужно знать только одно, — осторожно проговорила я вслух. — Ты должен покинуть Францию.

— Ты… ты хочешь, чтобы я уехал? — Генрих побледнел. — Почему?

— Бираго рассказывает, что многие гугеноты, из тех, кто после Варфоломеевской ночи бежал в Женеву, сейчас замышляют вернуться и выступить против нас. Они считают тебя виновником той бойни, одним из главных виновников, как я или Гиз. Я хочу, чтобы ты был подальше от опасности. Я напишу твоей тетке Маргарите; она с радостью примет тебя в Савойе. Ты не единственный, о чьей безопасности я забочусь. Эркюля я тоже отошлю из Парижа, как только заручусь согласием Елизаветы Тюдор принять его ухаживания.

— Воображаю это зрелище: наш Эркюль обхаживает Елизавету Тюдор! — Генрих скорчил гримасу и пристально глянул на меня. — Все это довольно неожиданно. Сначала ты хочешь, чтобы я заточил наваррца в Венсеннском замке, потом говоришь, что я должен пригрозить ему смертью, дабы вынудить сбежать. А теперь я узнаю, что Карл серьезно болен. — Глаза Генриха блеснули. — С какой стати ты отсылаешь меня именно тогда, когда я могу вскорости стать королем?

— Карл болен, это правда, но вполне вероятно, что в таком состоянии он проживет еще не один год. — Я стойко выдержала его взгляд. — Ты должен слушаться меня. Тебе нужно уехать и ждать моего вызова. Умоляю тебя… — Мой голос дрогнул. — Тебе нужно уехать отсюда. Если ты останешься, твоей жизни будет грозить опасность.

— Опасность? — Глаза Генриха сузились. — Какая? Только не говори, что во всем опять виноваты эти чертовы гугеноты!

— Нет, дело не в гугенотах. — Я отвела взгляд. — Дело в твоем брате. Карл болен не только лихорадкой. Паре говорит, что у него умственное расстройство. Карлу кажется, что его преследуют убитые в Варфоломеевскую ночь. Те, кто погиб по нашей вине.

— Тогда позволь мне поговорить с ним! Я же его брат! Он должен знать, что я не смог бы остановить Гиза и несколько тысяч верных ему католиков, одержимых желанием устроить резню.

— Нет, тебе сейчас не следует даже пытаться говорить с Карлом! Он не в себе. Он грозится отправить тебя в Англию вместо Эркюля. Я скорее умру, чем отпущу тебя на этот еретический остров. Елизавета открыла английские порты для тех, кто бежал из Франции, ее страна кишит нашими гугенотами. Любой из этих мятежников может посягнуть на твою жизнь.

К моему облегчению, Генрих в задумчивости нахмурился. Как бы он ни притворялся несведущим, но на самом деле был прекрасно осведомлен обо всех последствиях Варфоломеевской ночи и до сих пор злился на себя за то, что тогда спасовал перед Гизом, а потому в чужих глазах выглядел так, словно по собственной воле допустил гибель тысяч невинных.

— Эркюль непричастен к бойне, — продолжала я, — и поэтому Елизавета станет жеманничать с ним так же охотно, как с другими своими поклонниками. Ты — иное дело; ей сообщили, что ты в ту ночь побывал в доме Колиньи.

— И это все? Других причин нет?

— Нет. — Я вынудила себя улыбнуться. — Обещаю, это будет ненадолго. Мы сможем писать друг другу каждый день.

— Да, пожалуй, мне не повредит развеяться на стороне. — Мгновение Генрих колебался, но все же кивнул и усмехнулся. — Не сомневаюсь, что в Савойе будет куда веселей, чем здесь. — Он поцеловал меня в щеку. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — я имею в виду наваррца. Бог весть, что он может натворить, когда почувствует себя в безопасности.

— Что верно, то верно, — пробормотала я, глядя, как мой сын ленивым шагом направляется к двери.

Оставшись одна, я без сил опустилась в кресло. Я ни о чем не думала. Просто закрыла лицо руками и разрыдалась так, как не рыдала уже много лет. Я оплакивала бессчетное множество потерь: девочку, которой была когда-то, и родных, которых у меня не осталось; родину, которую едва помнила, и другую страну, которую сейчас пыталась спасти. Я оплакивала своих детей — и тех, что умерли, и тех, что выжили и выросли, отравленные ненавистью наших религиозных войн. Я оплакивала друзей и врагов, погибшие надежды и потерянные иллюзии.

Но более всего я оплакивала саму себя — и ту женщину, которой я стала.

Два месяца спустя я сидела у постели Карла, который выкашливал остатки легких. Ему не исполнилось еще и двадцати четырех лет, но яд Козимо, разъедавший изнутри его плоть, постепенно сделал свое дело, и сейчас Карл обливался потом, смешанным с его собственной кровью.

Пальцы сына стиснули мою руку. Глаза его были закрыты, грудь едва вздымалась. Незадолго до того он подписал документ, в котором вверял мне регентство до возвращения Генриха. Елизавета, жена Карла, уже погрузилась в траур и не отходила от домашнего аналоя; только я, Бираго и верный пес Карла оставались при нем, то терявшем сознание, то вновь ненадолго приходившем в себя.

Вскоре после четырех пополудни жар ослаб. Порывистый дождь замолотил по стенам замка, и в это мгновение Карл открыл глаза и посмотрел на меня.

И прошептал:

— Прости.

Я расхаживала по своей комнате дворца в Лионе, пинала носками туфель усаженный драгоценными камнями подол бархатного темно-красного платья и всякий раз, когда из внутреннего двора доносился какой-то звук, резко оборачивалась к окну.

Во Францию пришла осень. Листва на дубах отливала медью, холмы нежились в опаловой дымке молочно-белого тумана. Прошло четыре месяца после смерти Карла — четыре долгих и нелегких месяца, за которые я похоронила сына, отправила его вдову в Шенонсо и неустанно трудилась над тем, чтобы обезопасить свое государство. Теперь я получила известие, что Генрих проехал через Авиньон и движется вверх по Роне, сопровождаемый Эркюлем. Самый младший из моих сыновей приобрел немалый вес, сделавшись новым наследником трона.

Скоро мой возлюбленный сын станет королем.

Я отвернулась от окна. Шаркая ногами, вошел Бираго с охапкой неизменных бумаг. Глядя, как он водружает эту охапку на стол, я поморщилась. Мне бы следовало почувствовать сострадание к Бираго; смерть Карла обездолила и изрядно состарила его, и он пытался унять горе, работая от зари до зари. Сегодня, однако, я была не в том настроении, чтобы снисходительно взирать на его скорбное лицо или выслушивать долгий список неотложных дел.

— Что бы это ни было, пусть подождет, — бросила я.

— Но это депеши из Англии. Королева Елизавета требует, чтобы мы поддержали ее протест против испанской агрессии в Нидерландах. Она заявляет, что…

— Что если мы не ввяжемся в это дело, она не позволит Эркюлю ухаживать за ней. Она уже несколько месяцев пользуется этим предлогом, чтобы не отвечать согласием на наши требования. Если уж ей так необходима наша поддержка против Испании, пускай даст нам что-нибудь взамен.

— Но эти беспорядки могут перекинуться на территорию Франции. Нам нельзя…

Я топнула ногой.

— Разве я выгляжу так, будто собралась на заседание Совета?

Бираго выпрямился, насколько позволяло его нынешнее состояние.

— Прошу прощения. Вижу, пришел в неподходящее время. Похоже, государственным делам придется подождать.

Прихрамывая, он вышел. Лукреция освободила мою вуаль, зацепившуюся за плоеный воротник.

— Чувствую себя телячьей ногой на праздничном блюде, — пожаловалась я. — Неужели необходимо так наряжаться?

— Безусловно. Или вы хотите предстать перед его величеством во вдовьем трауре?

— Мне все равно, в чем пред ним представать. Я только хочу, чтобы он поскорее приехал и…

Окончание фразы заглушил пушечный выстрел. Я опрометью выскочила из комнаты и побежала по коридору со всей скорость, какую позволял тугой корсет и громоздкое платье. Мои дамы едва поспевали за мной.

Во внутреннем дворе я сразу заметила Марго, окруженную фрейлинами. Она надела шелковое платье персикового цвета с таким широким плоеным воротником, что ее голова покоилась в этом воротнике, точно в раме; лицо было напудрено, изысканная прическа украшена перьями, на шее и на груди блистали турмалины. Я освободила Марго от заточения в собственных покоях, однако потребовала, чтобы ее сопровождали строгие матроны, отобранные лично мной.