— Удивительный вы человек! Вот вы говорили, что для вас атомная энергия непостижимая загадка. Возьмите какую-нибудь книжку, почитайте, — уверяю вас, интересно. В наше время человек, не понимающий физики, вроде как слепой. Вам еще простительно — вы художник. А вот я знаю некоторых инженеров, даже солидных, которые совершенно не следят за достижениями физики. Впрочем, это другой вопрос… Проект мой встретил серьезные возражения. А я все-таки надеюсь, что к нему вернутся. Теперь, знаете, многое изменилось…
Володя вежливо, но равнодушно спросил:
— Значит, без Журавлева легче?
— Дело не в Журавлеве. Я вам говорю — многое изменилось. Неужели не замечаете?
— В общем нет. Заасфальтировали четыре улицы. Строят новый театр. Добжинский обещает два французских фильма, один как будто веселый. В «Волге» при входе убрали чучело медведя и поставили трюмо, теперь будет что бить. Пожалуй, все…
— Очень я вас жалею, если вы ничего не видите. С людьми не встречаетесь, только поэтому. Выпрямились люди. Ворчат, но это признак здоровья. Я вчера послушал Лондон, для языка полезно, произносят они замечательно. Никогда я не научусь… Говорили и про нас. Ничего не понимают, принимают свои пожелания за действительность. Говорят про нашу слабость. А мы никогда еще не были так сильны…
Помолчав, он спросил:
— Почему нос повесили? Работаете?
Володя растерялся:
— Да. То есть, собственно говоря, нет. Панно для клуба я в общем закончил, остались только венгры. Недавно мне заказали портрет Андреева. Но говорят нужно подождать, он сейчас очень занят. Вот я и свободен…
Потом неожиданно для себя он сказал:
— Я вам как-то говорил, что мечтаю о настоящей живописи. Не понимаю, почему мне захотелось перед вами порисоваться? Вероятно, потому, что я вас уважаю. Мальчишество! Евгений Владимирович, я никогда не пробовал серьезно работать, право же, это было бы несерьезно. Вот вы трудитесь над новым станком, это нужно всем, всех интересует. А вы подумали, что бы делал сейчас тот же Рафаэль?..
Соколовский удивленно оглядел Володю.
— При чем тут станок? Станок нужно уметь сделать. Как картину…
— Всему свое время. Рафаэлю пришлось бы выполнять заказы Добжинского. Может быть, заплатили бы ему, ввиду успеха Мадонны, по высшей ставке…
Володя сказал это, чтобы скрыть смущение. Соколовский рассердился:
— Деньги вы любите, вот что! Может быть, вы думаете, что все такие? Ерунда! Савченко мне рассказывал — он на выставке видел замечательные пейзажи. Он к этому художнику пошел домой. Восхищается… И не он один, несколько человек мне говорили. Обязательно пойду, как только время выпадет. Так что, пожалуйста, не рассчитывайте…
Он не кончил фразы «Хватит! Почему я решил его доконать? Корчит из себя старого циника, а на самом деле мальчишка, да еще неврастеник…»
Володя, однако, не обиделся, в нем проснулись другие чувства: ревность, может быть, зависть. Он заставил себя улыбнуться.
— Напрасно вы сердитесь, Евгений Владимирович. Я ведь только хотел сказать, что техника теперь важнее живописи, это факт… А насчет Савченко… Он честнейший человек, допускаю, что он хороший инженер…
— Замечательный! Вы еще про него услышите. Настоящий талант!
— Тем лучше. Но в живописи он не разбирается. Я знаю, про кого он вам говорил, это мой школьный товарищ Сабуров. У него действительно большие способности, если хотите — талант. Я, кстати, сделал все, чтобы его работы приняли на выставку. Но, право же, восхищаться нечем: узкий, замкнутый круг. Десять лет человек пишет одно и то же дерево. Да свою супругу… Впрочем, это неважно, я очень рад за Сабурова. К нему были несправедливы, в союзе называли не иначе, как шизофреником. Для него счастье любое признание. Даже Савченко…
Он выговорил это залпом, боясь, что если на секунду остановится, то выдаст себя. Соколовский отвернулся, угрюмо что-то буркнул, налил вина и, помолчав, заговорил об Андрееве:
— Это хорошо, что вам заказали его портрет. Вы с ним встречались?
— Мельком, он прошлой зимой приходил к отцу. Лицо у него с характером.
— Не только лицо — интереснейший человек! Много читает, думает. Такой не живет по шпаргалке… Вот вам люди завтрашнего дня!
Когда Володя собрался уходить, Соколовский сказал:
— Приходите. Сегодня у нас разговор не вышел. Бывает… Вы, главное, не отчаивайтесь. Иногда думаешь: все кончено, точка, а на самом деле — это начало. Только другой главы. Понимаете?..
Возвращаясь домой, Володя вспомнил последние слова Соколовского и печально усмехнулся. Пожилой человек, а рассуждает, как ребенок. «Новая глава»… Гусеница становится бабочкой, а человек не может стать другим. Жизнь у меня одна, второй не выдадут… Дело не в этом, я сползаю вниз: зачем-то придумал, что помог Сабурову выставить его шедевры, а потом стал его ругать. Кстати, я сам восхищался его работами, вроде Савченко. Очевидно, завидую. Поганое чувство… Интересно, кто еще говорил Соколовскому про Сабурова? А впрочем, не все ли равно, кто? Савченко способен заразить своими восторгами любого. В общем Савченко прав: на выставке вещи Сабурова выделяются. Не могу же я всерьез утверждать, что мой «Пионерский костер» живопись! Все-таки противно. Почему я стал работать именно так? Да потому, что этого требовал Савченко, ну, не он, так другие, вроде него. А теперь он восхищается Сабуровым… Опять я хочу все вывернуть наизнанку, деньги, кстати, получал я, так что никакой несправедливости нет. Но обидно — я на этом погорел…
Он сел за работу. Я обещал сдать панно десятого марта, а теперь апрель. Ничего не выходило; он ерзал, тоскливо позевывал. Жизнь, как будто налаженная, снова распалась. Он ловил себя на том, что не перестает думать о Сабурове. Хотел к нему пойти, поздравить с успехом, но не пошел. Зачем ломаться? Конечно, он талантлив, я это всегда говорил, но не нужно преувеличивать. Савченко вообще создан для восторгов. Соня для него не девушка, а богиня. Наверно, он никогда не был в музее, вот и открыл Америку. Не стоит об этом думать…
Он не мог, однако, отогнать назойливые мысли — то с волнением вспоминал работы Сабурова, то злился: меня чудовищно надули!
Когда Володя наконец сдал панно в клуб, Добжинский сказал:
— Я как раз собирался вам звонить — двадцать четвертого проводим обсуждение выставки. Очень много заявок. Мы все откладывали, боялись, что не справимся. А Шишков приехал из Москвы и рассказал: в министерстве находят нашу выставку интересной, обещали на обсуждение прислать корреспондента «Советской культуры». У нас здесь идут большие споры. Там картины одного местного художника, Сабурова, — да вы, конечно, знаете. Я в этом мало разбираюсь, но некоторые восхищаются. Конечно, далеко не все. Хитров считает, что мазня, не следовало и выставлять. А Коротееву, наоборот, понравилось. Во всяком случае, оживим программу… Владимир Андреевич, я не решаюсь просить вас сделать доклад, но вы обязательно должны выступить. Если дата не подходит, перенесем. Вы ведь знаете, как вас любят. Лично я в восторге от «Пионерского костра». Да и многие говорят, что ваша вещь лучшая. Естественно, кругозор у вас большой, жили в Москве, мыслите, можно сказать, во всесоюзном масштабе. А такой Сабуров, наверно, ничего дальше своего носа не видит…
Володе стало не по себе. Уж лучше бы он меня обругал. Но минуту спустя он подумал: почему я обижаюсь, когда меня хвалят? Конечно, Добжинский не разбирается в живописи. Как Савченко… Но говорит он искренне, — значит многим мои вещи нравятся. Это главное. Работать, как Сабуров, я не могу. Да и не хочу. Именно не хочу…
И Володя крепко пожал руку Добжинского.
— Вы напрасно меня хвалите, я себя считаю еще учеником. Но работать, как Сабуров, я не хочу. Именно не хочу… Во всяком случае, спасибо за доброе слово. Иногда это нужно до зарезу…
Он вышел из клуба повеселевший, пошел на Ленинскую, потом в городской сад. После холодных, ненастных недель выпал хороший майский день. Дети играли в песочек. Высокий военный шептал что-то на ухо девушке, она отворачивалась и улыбалась. На цветниках белели нарциссы, похожие на мотыльков, готовых улететь. Володя вспомнил Танечку и загрустил. Мы часто ссорились, но все-таки она была рядом — с теплыми, печальными губами, с золотым пушком на затылке, с наивными жалобами: у нее морщинки или несколько седых волос. Теперь нет Танечки. Вообще ничего нет…
