С другой стороны, листая кодекс, изучение которого было мне просто необходимо из-за специфики службы, я находил во многих его формулировках элементы универсального толкования, парадоксальным образом отражавшиеся на практике наказания за содеянное.

В частности, приняв под командование бригаду зека, способствующую моим обновленческим подзаборным инициативам, я, поинтересовавшись у всех членов коллектива, кто и за что сидит, получил от одного молоденького осужденного следующий ответ:

— За колесо.

— Украл колесо?

— Да, от «волги».

— И получил три года?!

— У меня отягощающее обстоятельство… Применение технических средств.

— Каких?

— Домкрат и баллонный ключ.

— А как же без них?

— Без них — никак, — удрученно согласился собеседник. — А с ними — заполучите трояк!

Вот так!

Народ в бригаде подобрался разностатейный: убийца по неосторожности, с перепугу порешивший залезшего к нему в дом воришку дедовской казачьей шашкой; упомянутый похититель колеса; бродяга неопределенной национальности, знающий двадцать языков населяющих СССР народов и считавшийся ввиду скорого окончания срока расконвоированным осужденным; благообразный старичок, чей нынешний срок пребывания в заключении был пятнадцатым по счету, однако рецидивистом не значившийся, ибо каждый раз осуждался по отличной от предыдущей статье; и, наконец, «аварийщик» по имени Олег, схлопотавший двенадцать лет за дорожно-транспортное происшествие, совершенное им в нетрезвом состоянии.

То, что Олег — личность неординарная, я понял, едва взглянул на него.

Несмотря на сорокалетний возраст, у него было тело тренированного двадцатилетнего спортсмена, в глазах сквозил цепкий, ироничный ум; был он опрятен, и даже зековская спецовка, неизменно выстиранная и отглаженная, сидела на нем как некая аккуратная курточка, подчеркивая внушительную мускулатуру торса и бицепсов.

По слухам, мне стало известно, что ранее Олег служил в КГБ, причем в звании полковника, а дело, связанное с аварией, носит характер загадочный, как, впрочем, и его сегодняшнее местонахождение среди уголовников, противоречащее той установке, что офицер органов обязан в случае осуждения быть помещенным в специальную зону, в среду себе подобных.

Олег только начинал осваивать свой срок, отсидев из него всего лишь три месяца.

Зеки, как я понял, относились к нему крайне недружелюбно: категория «блатных» откровенно угрожала расправой как менту позорному, а «мужики» видели в нем представителя ненавистной им феодальной прослойки коммуно-эксплуататоров, да и вообще наследника боевой чекистской славы, основанной на кровушке народной и повсеместном насилии.

Так что держался полковник в окружении осужденных благодаря несгибаемой воле, недюжинной физической силе, а также и в силу тех обстоятельств, что сами собой селились в сметливых зековских умах сомнения: мол, коли он с нами, то, ясное дело, не напрасно — видимо, решили мусора своего проштрафившегося в чем-то собрата сначала под статью подвести, а потом чужими руками в расход отправить, ан не дурачки мы, чтобы такие планы граждан начальников в жизнь претворять, пусть живет… Мучается, но живет.

Я также подозревал, что и среди администрации колонии, невзирая на возможные жесткие указания сверху, бытовало чувство сопереживания к опальному чекисту — да и кто застрахован от подобной участи? — а потому в мою бригаду «гоп-стоп», демобилизованный приговором полковник попал, скорее всего из соображений изоляции от агрессивной среды бандитов, способных в условиях никем не контролируемой рабочей зоны сделать даже из чемпиона мира по всем видам рукопашного боя набитое переломанными костями чучело.

Тем более накануне моего прибытия в роту одному из лагерных стукачей на том же арматурном производстве вставили в задницу перевитой металлический прут, вылезший заостренным концом из темени. Рьяно начавшееся следствие зашло в тупик: свидетелей убийства, несмотря на все усилия «кума» и его агентуры, обнаружить не удалось, а труп, как ему и полагалось, хранил гробовое молчание.

С другой стороны, если кому-то и жаждалось расправиться с Олегом, он мог бы не торопиться с финальной точкой в его судьбе: двенадцать лет в тюремном положении пария, отмеченного к тому же печатью «легавого», — слишком долгий срок, чтобы пройти его до конца. А если чудом и осилишь такой путь, то встретит тебя, инвалида, пораженного десятком недугов, включающих туберкулез и язву желудка, уже напрасная свобода, если что и сулящая, то скорый переход в мир иной…

Итак, каким бы человеком Олег ни был, испытывал я к нему естественное сочувствие и даже некоторую симпатию за сдержанность его, интеллигентность, очевидную силу характера и умение несуетно, но продуктивно работать.

Симпатия, как правило, чувство взаимное. Уже через несколько часов после нашего знакомства мы говорили с Олегом, не утруждая себя уставными обращениями.

— Сам родом из Москвы? — спрашивал он.

— Может, прозвучит странно, но тот роддом, где я появился на свет, расположен в городе Вашингтон, Округ Колумбия.

— Да ну?

— Вот и «ну». Более того, там и вырос.

— Значит, сержант внутренних войск МВД хорошо говорит по— английски? — перешел он на мой родной язык, и я аж вздрогнул от удивления, поскольку фразу он произнес как американец, без всякого акцента, разве что в речи его прослеживались интонации жителя южных Штатов.

— А вы, гражданин осужденный, случаем, не из Нового Орлеана? — спросил я.

Он рассмеялся. Затем, покачав головой, произнес:

— Лихо ты… распознаешь диалекты. Да, бывал я в этом славном городишке, столь непохожим на поселок Северный Ростовской области…

— А в Вашингтоне?

— И в Вашингтоне. И вообще на всем пространстве от Флориды до Аляски.

Мы сидели в тени забора, раздетые по пояс, отдыхая после трудового физического упражнения по забиванию пудовой кувалдой арматурного шеста в землю на полутораметровую глубину.

Перекуривавшие зеки из моей бригады, равно как и солдатик-конвоир, загоравший с «калашниковым» на зеленой травке, пробивавшейся под майским солнышком во внешней «запретке», с недоуменным интересом прислушивались к нашему диалогу на импортном языке.

Особое любопытство проявил бродяга-полиглот, диагносцировавший нашу беседу таким образом:

— Ого, фирма базарит…

Ударение в слове «фирма» он сделал на последнем слоге.

— Забавная получается картина, Олег, — продолжал я. — Ты бывший комитетчик, это факт общеизвестный. Так?

— Бывший, — согласился он внезапно отчужденным голосом.

— Далее. Английский твой — не из самоучителя. И не из института иностранных языков. Сам собой возникает наивный вопрос: ты шпион?

— Другими словами, — сказал он, — тебе интересно знать, работал ли я в разведке?

— Вопрос, конечно, нетактичный… — вставил я осторожную реплику.

— Почему? Вполне естественный, многократно мне задававшийся… Да, работал. И особенного секрета в том нет. Имею в виду утвердительный ответ по данному поводу.

— Вновь задаю детский вопрос: почему? — сказал я.

— Потому что данный печальный факт отлично известен и котрразведке США, — отозвался он.

— Просто факт или факт со всеми подробностями?

— А вот тут ты попал в десятку, сержант, — усмехнулся он. — Насчет подробностей — напряженно…

— Понял, касаться не будем, — констатировал я, натягивая гимнастерку: к зоне, скрежеща, подъезжал бульдозер, выделенный мне в качестве вспомогательной техники местной строительной конторой.

— Ты — Подкопаев?! — высунувшись из кабины, проорал, досадливо отмахиваясь от черного выхлопа солярки, водитель. — Что делать надо?..

— Зону сносить, — сказал я.

— Ты без шуток давай…

— А я без шуток. Всю внешнюю «запретку».

Водитель выпрыгнул из кабины.

— За слова отвечаешь? — спросил с подозрением. — Или дуру мне гонишь?

— Отвечаю, — сказал я.

— Смотри, не подведи под срок… Я свое откантовался, мне хватит…