Диво, какая тишина в Херсонесе. Все ждет, что скажет друнгарий. Все ждет, что скажет гречанка.

Толпа, как умерла.

Даже звон колокольный смолк.

Князь, пошто же ты такой неразумный? Пошто не велишь Добрыне встать между собой и греком? Добрыня же готов. Добрыня в кольчуге. Добрыня с мечом. Не видишь, князь, как друнгарий переглядывается с ней, с женой твоей? Один выхваченный меч, и начнется сеча. Схватят ромеи жену твою. Скатятся с херсонесских круч. Вон, князь, и моносикл, челн их, у самого берега. И сильные гребцы на веслах. Видно же, видно, что думает этот друнгарий. Думает: еще не поздно! Один сильный, неожиданный удар по Добрыне, один призывной клич ромеям. Мощный натиск на готовые к отпору ряды воинов Владимира. Удар мечом в незащищенную грудь князя. Или отравленная стрела издали. И эти варвары, прибывшие на своих ладьях с Борисфена, осадившие и взявшие Херсонес, еще пожалеют о том дне, когда решили сравняться в славе с ромеями.

…Так бы все и было. Крест христианства, чего доброго, был бы выбит из рук Руси. И она сотню-другую лет не узнала бы света веры…

— Ты хочешь что-то сказать Порфирогените, ромей? — спросил через Голуба Владимир. — Говори.

— Порфирогенита! — воззвал друнгарий. — Прикажи!

Ждал слова Порфирогениты Херсонес.

Ждали слова Порфирогениты руссы.

Ждал слова Порфирогениты Владимир.

Ветерок дул с моря.

Играл в его светлых волосах.

Жена моя, в церкви со мной обвенчанная, тебе решать, кем тебе быть. Женой ли радующейся? Или вдовой, в тайне ликующей? Я все вижу. Я знаю, что собирается сделать друнгарий.

Я надел на себя крест — значит, приемлю волю Бога.

Решай, Порфирогенита.

Бессловесная пока, не знающая языка чужой страны, Анна подняла глаза на мужа. Перевела взгляд на друнгария.

Подняла узкую нежную руку. Рука обнажилась до локтя.

Друнгарий увидел то, что не раз видел в Константинополе — жест царственный, останавливающий.

Ростислав обернулся.

Порфирогенита с грустью смотрела на соотечественника, который вот-вот уйдет на своем корабле в милую сердцу Византию, увидит ее братьев. Ростиславу ее глаза даже понравились. В печали они были прекрасны. Но Ростислав приметил в ее глазах что-то новое. Они блистали счастьем.

Анна склонила голову на плечо князя, прикрывая его собой от опасного ромея.

Процессия двинулась. Двинулись мальчишки-служки, неся пурпурный навес над князем и Анной. Затрепетали на солнце искрами и переливами страусовые перья над навесом.

Поплыл над Херсонесом колокольный звон.

Порфирогенита ступила на склон, осторожно от непривычки ставя ногу на грубые камни скальной лестницы.

Ростислав ступил на борт ладьи вслед за князем, Порфирогенитой, Добрыней, Голубом. И не узнал княжеской ладьи. Она была застлана коврами. Множество предметов, в которых прежде нужды не было, теперь заполняли пространство от носа до кормы. Ростислав увидел два кресла. Их жесткая часть — ручки, ножки — была сделана из какой-то невиданной древесины, которую, оказалось, можно вить, как вьют волокна, красные и темно-темно синие. Волокна и перевивались. А мягкая часть кресел, тюфяки, была высокой и словно воздухом надутой. Ткань тюфяков была выткана птицами, которых во сне не увидеть. Хвосты у птиц огромные, многоцветные, с золото-синими очками, похожими на монеты греков, статеры. Часть ладьи упрятали за занавески. Получилось что-то вроде крохотной комнаты. Из-за занавесок вышла Антонина и села над сундучком, тоже невиданно разукрашенным. Откинула крышку. А там — от стенки до стенки — сосуды и сосудики, бронзовые, серебряные, золотые, с какими-то порошками, притираниями, ароматами.

Ростислав все со щитом в руке. Среди этих красивых и ненужных вещей оглядывался растерянно, не зная, куда положить щит. Слишком грубый для всей этой сверкающей на солнце, изумляющей глаза диковины.

— Князь! А щит — куда? — спросил отрок.

Князь повернулся к нему и повернул лицом к мальчишке Порфирогениту. Князь весел и очень красив. Глаза сверкали, зрачки расширились. Он сбросил с себя верхнюю хламиду, стало видно, как он статен, как славно сложен, как широк в плечах. Шея круглая, молодая. На оголенных руках под гладкой кожей налитые мышцы.

— Голуб, — сказал Владимир старику, — а ну скажи так, чтобы Порфирогените было понятно, что я говорю… Ростислав, ты сегодня хорошо послужил мне. Ты был смел. У меня не было щита. Ты был моим щитом в левой руке. И ты, Добрыня, хорошо послужил. У меня не было меча. Ты был моим мечом в правой руке. Ведь так, Порфирогенита?

Гречанка улыбнулась Ростиславу. Да так улыбнулась — с лаской в черных глазах, с благодарностью, даже… с восхищением, что ли? У Ростислава сердце упало. И вдруг почему-то ни с того, ни с сего вспомнилось, что он не один на свете. Есть у него старшая сестра, только не Анна, а Анея. Годами ровня Порфирогените. Живет в селении Предславье. Как же он давно не видел сестру. Вот поедут с князем на охоту в Турово урочище, непременно уговорит всех заехать в Анее. В одну минуту Ростислав все простил Порфирогените: и этот шелковый, весь в камнях дивитиссий, хотя холщевая рубаха на князе лучше. И эти ненавистные кампагии. Ну вскочи-ка в кампагиях на коня. Жемчугами весь бок коню раскровавишь. Будет конь сам красный, как кампагии. И кресла Порфирогените простил, хотя ладья со скамьями, от борта до борта, лучше, удобнее. И выгородку на ладье, совсем уж никчемную, простил. Хорошо улыбается Порфирогенита, ласково. Совсем, как сестра.

Голос его дрогнул. Стыдясь расслабленности, мальчишка сжал губы. Брови изогнулись.

— Князь! — повторил он. — Щит-то куда?

Не отходя от Порфирогениты, Владимир сказал:

— Этот щит твой, Ростислав. Вырос ты уже. Взрослый.

Агора— главная площадь в греческих городах.

Базилевс— царь Византии.

Василевс— то же самое. Отсюда имя Василий— Царственный.

Вои— воины (др. — рус.).

Дивитиссий— верхняя парадная одежда византийских императоров.

Донатий— добровольное пожертвование в казну. По существу, подарок императорам.

Дромон— военный корабль.

Друнгарий— командующий отрядом кораблей.

Кампагии— башмаки пурпурного цвета, которые мог носить только император.

Комес— чин из низшего командного состава в войске.

Легаторий— примерно то же, что полицейский в наши дни.

Логофет— высший чин, ведающий иностранными делами.

Медим, медимн— мера веса, около 50 кг.

Моноксил— челн-однодревка (выдолбленный из одного ствола). Иногда весьма внушительных размеров.

Патрикий— представитель знати.

Перун, Даждь-бог, Сварог бог— боги славян языческих времен. Идолы — изображения богов, выдолбленных из дерева. Им молились.

Потесь— весло на носу ладьи или на корме. С его помощью задавали направление движению (др. — рус.).

Силентий— тайное заседание сената Византии.

Скарамангий— длинное парадное одеяние царей.

Схола— школы в Византии, где обучали военному искусству.

Схоларий— военный, прошедший обучение в схоле. Из схолариев образовывались гвардейские части.

Стратиг— выборная должность в греческих городах. Отвечал и за гражданские, и за военные дела.

Фемы— области, административные и военные единицы империи.

Хеландия— военный корабль.

Дорогой друг!

Тебе ведь интересна история твоего народа, прошлое земли, на которой живешь? Иначе ты бы не дочитал повести до конца.

Итак, князь Владимир крестился в Корсуни, в Херсонесе. Но князь — не вся киевская Русь. А как крестили людей в Киеве? Как в других городах Руси? И что стало с прежними богами — гневным Перуном, своевольным Дажь-богом, Стрибогом, Симарьглою, Мокошем? Им — кумирам, идолам — отдавались лучшие места в городах. В 982 г., всего за семь лет до крещения, Владимир обновил пантеон в Киеве. «Постави (поставил) кумиры на холму вне двора теремного (не в княжеских хоромах) — Перуна древяна (деревянного), а главу его сребряну (с серебряной головой), а ус злат (с золотыми усами), и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь». [7]Что же стало с этим красавцем, Перуном, сребряноголовым и златоусым?