К десяти утра появился на стенах стратиг.

Стратигу было лет пятьдесят. Был он черен, как все греки, бородат, в легких доспехах — они шли ему. В греческих городах на площадях, на главных улицах на пьедесталах каменные статуи героев-ромеев. Вот и стратиг похож на такого героя. Только коротковат и полноват.

Однако крепок.

По его приказу глашатаи повторили в рупор то, что руссы уже слышали:

— Руссы! Уходите! Херсонес — свободный город. Херсонес никому не сдается. Вы не знаете силы «греческого огня»? Вы узнаете его!

Под самыми стенами, запрокинув голову, слушал их скиф-пастух. Всё прослушав, повернул голову к варварам: что делать-то будете? У вас ведь «греческого огня» нет? У ног его была огромная, как матерый волк, собака. И штук двенадцать овец… Родная кровь, скиф. Сам ли не захотел быть за спасительными стенами Корсуни? Случайно ли оказался за ними? Видно же, скиф, ждешь, знать хочешь, чья сила возьмет? К руссам тебе охота, оттого ты и «не успел» укрыться за воротами, теперь уже закрытыми.

С приходом стратига на стенах задвигались, заторопились.

Снизу, с той стороны, обращенной внутрь города, что-то стали подымать, устанавливать, наводить на нападающих. Видно, эти самые огнеметательные машины; снаряды. По виду — медные трубы на колесиках. Метров двадцать и — поставят трубу, наведут. Еще метров двадцать и — поставят вторую, наведут. По приказу стратига одну метательную машину подняли на руки. И, показывая ее осаждающим, пронесли по стене едва не от начала ее до конца. Стратиг был деятельный, хмурый, грозный. Шел вслед за солдатами, несшими машину. За ним шел еще солдат с сосудом, в котором, верно, и была та страшная огненная смесь.

Больше других знал о «греческом огне» Владимир. Послы ехали в Киев со всех сторон. Случая не было, чтобы Владимир не поговорил с заезжим человеком так, чтобы все от него узнать. Как далекое государство утроено? Какому богу они молятся? С кем торгуют? Что силу этого государства питает?

Огненную смесь готовили в Константинополе, вблизи порта в крепости, которую греки называют Арсеналом.

Арсенал охраняется днем и ночью. Там хранится оружие и всякого рода военные припасы. Часть Арсенала, где делают огонь, называется Мангалом.

Помещения тут обширные, низкие, со сводчатыми потолками. В них так пахнет серой, что новый человек, войдя туда, тут же начинает кашлять и задыхаться. Но новых там почти не бывает. Там глухонемые рабы. Каждому, кого приводят туда на работы, отрезают язык. Сбежать из Арсенала невозможно, но, и сбежав тайны не выдашь. Уши рабам оставляют, но глухими они становятся быстро сами. У человека так: или он говорит и тогда слышит, и перестает говорить и перестает слышать. Серу рабы толкут медными пестами в каменных ступах. Грохот в Мангале стоит такой, как будто гора трясется и валится. А рабы ничего не слышат. Они немы и глухи. Если, правда, что есть ад, как говорят христиане, то этот Мангал и есть тот самый ад, безмолвный.

Рабы не жильцы. Год в арсенале — молодой становится стариком. Три, пять — умер. Даже куратор, армянин, единственный, кто и говорит, и слышит, бледен, как гриб поганка. Голос его сера съела. Он не говорит — хрипит. Сера и ему долго жить не даст. Уж если кто хранит тайну огня, то пуще всех он, куратор. За всеми следит, всех подозревает в предательстве.

Что входит в состав «греческого огня», уже многие знают: сера, селитра, древесный уголь и черная смола. Но тайна в том, чего и сколько класть. Чуть-чуть измени состав — никакого огня не получишь.

Был случай, Владимир упрашивал одного ромея открыть тайну огня. Вразумлял: к вашей же это пользе. Кто вас защищать будет, если не мы? Вы слабеете, мы крепнем. Знаешь же, сильному — жить. Дары обещал любые. Золота — сколько скажешь. Мехов — лис, соболей — сколько увезешь. Соли из солеварен — хоть возом на корабль грузи.

Ромей лишь побледнел и замолчал. Так замолчал, словно ему уже язык отрезали.

Может быть, знал тайну, но говорить боялся. Может быть, не знал, как все.

Между тем стратиг еще раз приказал двум херсонеситам поднять медную трубу, пронести по стене от конца к концу. С еще более хмурым, с еще более грозным видом проследовал за солдатами. Все-таки он был коротковат при всем своем грозном виде. И если бы не метательная машина на плечах двух ромеев впереди и сосуд с огненной смесью в руках ромея позади, в хмуро сдвинутые к переносью его брови поверить было бы трудно. Стратиг ты, не стратиг, а лучше б тебе, как твоим воинам, с конем не расставаться. Хорошая скачка на хорошем коне бодрит. Стати прибавляет. Росту прибавляет.

Чего тянешь-то? Грозишь — ставь машину. Жги всё и вся.

Скиф-пастух все стоял под стеной со своей собакой и овцами. На середине между стенами и первыми рядами руссов. Смотрел то на стратига, то на руссов. Гадал, к кому податься.

Затрубили трубы. Солдаты-херсонеситы встали у огнеметательных машин. Задвигались и другие. Зазвенело вытаскиваемое из ножен оружие.

Руссы ждали.

Минута казалась часом.

Наконец стратиг поднял короткопалую руку.

Схоларий, огромный гвардеец, поднес фитиль. Средь бела дня ослепительным светом блеснуло жерло огнеметательной машины. Огонь дохнул, словно бог Перун спустился на землю. И ухнул громоподобно, всепоглощающе. Руссы инстинктивно взбросили руки к ушам, прикрывая их. Тот, из ближних, первых рядов, кто не догадался открыть рот, навек остался глухим. Пламя с ревом понеслось к стану руссов. И тотчас, пробивая заграду ладоней, донесся крик:

— А-а-а-у-у-э-э-э…

И ничего не осталось от предателя скифа и его собаки. Две кучки пепла, как после плохо загашенных костров. Метались обожженные овцы, дымились, горя и истошно крича. С десяток схолариев, быстрых, возбужденных, лили на них жидкий огонь. Пахло серой и горелым.

Орали, раздирая души, овцы:

— Э-э-э-э:

Уже нет скифа, нет собаки, упали, подогнув ноги овцы, а крик, в котором ужас и нестерпимая боль горящей плоти, висел в воздухе.

Пал на землю, при жизни омертвев, Ростислав. Щит князя на земле. Меч князя на земле.

Это выстрелила только одна машина стратига. Другие направили грозные медные стволы в сторону пришельцев. Пока молчали.

Владимир не оглядывался. Но ужасом дышало пространство за его спиной.

Стратиг сделал шаг ближе к краю стены. Глашатай закричал в рупор, повторяя его слова:

— Руссы! Уходите! Вон у меня сколько огнеметательных машин. Всех сожгу!

Тишина пала на степь под стенами Херсонеса. На погосте бывает такая тишина, где ни живого голоса, ни вздоха, ни движения. Князь покосил глазом вправо. Воевода Беляй стоял белее скал херсонесских. Ратибор окаменел. Идолы на берегу Днепра живее, чем он.

Добрыня справа. Аж зубами скрежещет.

— Слово, князь! Говори слово!.. Говори!!! Побегут же сейчас вои [2].

Слово… Какое слово?..

Побегут — подавят друг друга. Трупов будет побольше, чем после самого жаркого побоища.

— Слово, князь! Слово!!! Побегут…

— Князь! — кричал в рупор глашатай, повторяя слова коротконогого стратига, уже Героя Византии, уже достойного пьедестала. — Уходи! Быстрее уходи! Тебя, князь, первого сожгу!

Поодаль от стратига сбились в горстку свободные херсонеситы. Судя по виду, горожане самого разного сорта. И купец, и сборщик налогов, и совсем уж свободный от всего — от крыши над головой, от собственного виноградника — житель в рваном хитоне. Всех сплотила угроза. Сборщику налогов и рупора не нужно. Голос, как из медной трубы. За версту слышно. Он знал скифа-пастуха. Он кричал, что скифу Гудому никогда не верил. Тот всегда от налогов в степь уходил, уводя всех своих овец. На кучку обуглившихся костей, оставшихся от скифа, сборщик смотрел без жалости. Кричал со злорадством:

— Что, Гудой, жарко было?.. Это не все, предатель! На том свете, в аду, тебе еще жарче будет.

— Князь! Слово!!! — требовал Добрыня, — Говори слово!!! Побегут ведь!

Побегут…