Отводя столь большую роль художественному творчеству Корчака в складывании его легенды, мы невольно вступаем в конфронтацию с бытующим мнением. О Корчаке принято говорить: «великий педагог, воспитатель, вторым призванием которого была литература». Но разве не бессмысленное это занятие — нумеровать призвания? Плодотворнее помнить, что аналитический ум врача, страсть воспитателя всегда сочетались у Корчака с фантазиями художника. Корчак дебютировал в литературе в 1896 г. еще будучи студентом, а отложил перо буквально на пороге смерти, накануне депортации из гетто. В мае — августе 1942 г. он писал «Дневник», писал, урывая часы от сна, превозмогая усталость, безверие, отчаяние, бросая вызов надвигающейся смерти, писал вопреки обстоятельствам. Разве это не лучшее свидетельство писательской миссии Корчака?

И по самоощущению, и в восприятии других пишущий человек всегда и прежде всего художник, творец — каким бы другим родом деятельности он ни занимался и сколь бы выдающихся успехов в ней ни достиг. Писателем невозможно быть во вторую очередь.

Более того, быть может, именно писательское, художническое видение помешало Корчаку-педагогу изложить свои воспитательные идеи строго систематизированно. Большинство его работ, в том числе и те, которые обычно именуют педагогическими, многосмысленны, порождают дополнительные, не заданные значения, т. е. собственно литературны. Ребенок в них — при вceй точности и корректности его описания — не объект бесстрастного исследования, а боль.

Об отношении Корчака к творчеству как к миссии свидетельствует и нарисованный в его произведениях образ художника.

Вспомним «Молитву ученого»: «Первыми идут твердой поступью юноши — знамя несут. Имя им — поэты. Наши жрецы. Своенравные, своевольные /…/ Разведчики они, смельчаки. Раньше всех они погибают. /…/ В лицо смерти смеются, песнью смерть целуют. Их призыв: «Выше!». Их клятва: «До гроба!»²⁹.

Мифологема «поэт-жрец» дополняется в других произведениях Корчака мифологемами «поэт-пророк», «поэт-страдалец», «одинокий поэт» и др. Позиции поэта и «толпы» — несовместимы: «Ранить сердце поэта для них все равно что растоптать мотылька»³⁰; «Мы не можем понять друг друга, ибо вы называете жизнью то, что я называю смертью»³¹.

Воплощение красоты, гармонии, возвышенности и ранимости, поэт остро чувствует, печалится безутешно, радуется безмерно. Он одинок, но не беззащитен… Он умеет постоять за свою самость. Он наделен огромной силой, ибо говорит не только от своего имени, «вторит гласу своих предков»³², знает язык предшествующих тысячелетий. Он — «обожествлённая память народа» и — прорицатель его будущего.

Поэт приравнивается к солнцу — Бог их вместе создал. Только он и Творец имеют привилегию «жить, уже кончить жить и еще не начать». Только Бог и Поэт «умирают и воскресают по собственной воле»³³.

Мы помним, что Бог, по Корчаку, живет в ребенке. И Поэт — не раз подчеркивает он — единственный брат детям.

Корчак погибает.

Приговоренный к смерти воспитатель?

Распятый врач?

Это — трагедия, но еще не основание для легенды.

Основание для нее — убитый Поэт. В известном смысле — это убитый Бог.

И он воскреснет — иначе быть не может.

Непосредственный смысл: книги Поэта не умирают вместе с Поэтом — как бы продолжается здесь метафорическим: бессмертен и сам поэт. Именно в этом контексте следует воспринимать и мифологему «спасение-воскресение-бессмертие».

Бесспорно — легенда Корчака переносится на его произведения. Но прежде — сами произведения создают легенду. В большинстве из них есть черты, способствующие ее возникновению и поддержанию.

Многие произведения Корчака явно автобиографичны, строятся на использовании личного опыта. В них («Дитя улицы» и «дитя гостиной», «Исповедь мотылька» и др.) узнаваемы факты и детали его жизни.

Думается, Корчак сознательно отождествлял себя с объектами своих повествований. Так, например, в прижизненном издании самого популярного его произведения, повести-сказки «Король Матиуш Первый» он помещает свой детский портрет, впоследствии воспроизводимый во множестве публикаций книги на разных языках, и предпосылает ему такие слова: «Когда я был такой, как на этой фотографии, я сам хотел совершить все, что в ней описано. /…/ А фотографию эту я поместил потому, что важнее то время, когда я действительно хотел быть королем, а не то, когда я пишу о короле Матиуше»³⁴.

Нередко Корчак сам появляется на страницах своих книг. Он делает это ненавязчиво, как бы ненароком, всегда слегка над собой иронизируя: «В редколлегии будут три редактора: один старик (лысый и в очках) — чтобы не было беспорядка. Кроме того, юный редактор по делам мальчишек и еще одна девочка — по делам девочек»…³⁵

И жанры произведений Корчака располагают к тому, чтобы идентифицировать писателя с его героями. Это — исповедь, дневник, молитва. Все они подчеркнуто субъективны, личностны.

Повествование в произведениях Корчака очень часто ведется от первого лица. Рассказчик не только не дистанцируется от героя, но даже превращается в него («Когда я снова буду маленьким»).

Стиль Корчака — лирический, доверительный, также склоняющий к мысли, что с читателем говорит не герой и не повествователь, а сам автор.

Читая произведения Корчака ретроспективно, с учетом знания его трагической смерти, удивляешься его дару прорицателя. А предвидение — один из легендообразующих факторов. Стало общим местом повторять, что в «Короле Матиуше» Корчак словно предвосхитил свою судьбу — судьбу реформатора-одиночки. В уже упоминавшейся нами драме «Сенат безумцев» Корчак в 1931 г. предрек приход к власти фашизма. Удивительное совпадение прошлого и будущего, которое иначе как провидческим и не назовешь, отмечает в своей книге о Корчаке Х.Морткович-Ольчакова. Это описание прощания с детским летним лагерем: «В этот последний вечер, на последнем закате родилась в колонии последняя сказка — странная сказка, незавершенная:

— А что если не возвращаться в Варшаву. Построиться парами, взять знамя и с песней двинуться в путь.

— Куда?

— К солнцу»³⁶.

Особая роль в укреплении легенды Корчака принадлежат «Дневнику». Правда, когда легенда возникла, «Дневника» еще не знали — он был извлечен из тайника и опубликован много позже — в 1957 г. Но опубликованный, убеждал в верности стихийно сложившегося образа Корчака.

Кстати, мифотворческим фактором стала и сама драматическая судьба «Дневника», как бы вернувшегося из небытия, воскресшего вослед своему автору.

Аналогична и посмертная жизнь ряда других произведений Корчака. Так, например, рукопись неопубликованной драмы «Сенат безумцев» была утрачена в пожарищах войны, и ее текст был восстановлен по чудом уцелевшему режиссерскому экземпляру. «Во время бомбежки Варшавы в 1939 г. квартира С.Пешановской была разрушена. Сестра знаменитого режиссера /…/ перенесла остатки разграбленного имущества к себе и спрятала их в сундуке под кучей угля в подвале своего дома. Только через несколько лет после окончания войны эта рукопись была обнаружена»³⁷.

Буквально из пепла возродились материалы, над которыми Корчак работал в гетто (см. статью М.Чеселъской в настоящем сборнике).

Итак, одни книги Корчака читателю пришлось ждать долго. Другие же из года в год издавались огромными тиражами, всегда оказывались под рукой. Но популярность тоже имеет издержки. Когда книгу «знают» и те, кто ее не читал, представление о ней становится самым общим, приблизительным. Легенда Корчака отчасти способствовала такому «ощущению» знания его наследия — вместо самого знания. Думается, однако, что она заслуживает не только тиражирования, но и осмысления.

Мы попытались показать, как и почему возникла легенда Корчака³⁸ — чтобы разглядеть за ней «живого» Корчака38. Канонизированный Корчак — как бы привлекателен ни был его образ — не может вступить с наш в разговор. И в этом — высшая несправедливость к человеку, всю жизнь ратовавшему за взаимоотношение. В то время как «живой» Корчак готов отвечать на наши вопросы, оспаривать наши идеи, развеивать наши сомнения — он ждет диалога с нами.