Примечательно, что при всем различии трактовок, обусловленных национальной и поколенческой оптикой авторов, масштабом их таланта, жанровой установкой, жизнеописание Корчака почти всегда начинают с конца. Его жизнь изображается в том или ином ракурсе, но его судьба — в одном-единственном: в ореоле легенды. Так — в «воспоминаниях и заметках о жизни и смерти Януша Корчака» одного из первых его биографов Х.Морткович-Ольчаковой, и — в определенной степе-ни — в биографической повести «Живая связь» хорошо знавшего Корчака И.Неверли, и в очерке М.Яворского, и в монографии американки Б.Лифтон «Король детей», и в недавно вышедшей первой в России книге о Корчаке — «книге для учителя» — В.Кочнова… ³

А далее — как бы вопреки логике — последующие события начинают оказывать влияние на предшествующие. Смерть отражаемым светом освещает всю жизнь Корчака, которую прочитывают сквозь призму его последнего поступка. Противоречивая личность Корчака превращается в символ — героизма, самопожертвования, мученичества. Символ же говорит сам за себя. Он не нуждается в «подпорках», определениях, уточнениях. Заметим, известный фильм А.Вайды назван просто «Корчак» — без какой бы то ни было расшифровки заключенного в слове смысла, даже без указания на его значение как имени собственного (для чего достаточно было озаглавить его, например, «Повесть о Корчаке»).

Символ привлекателен своей лаконичностью, емкостью, броскостью. Но иной раз он может и упрощать.

Исследователи не раз обращали внимание на то, что личность Корчака сложнее символа. Они убедительно показали, что героический финал был подготовлен всей его жизнью, и легенда, таким образом, является продолжением действительности.

Мы оставляем в стороне вопрос о соотношении в легенде Корчака фиктивного и реального. Есть данность: случившееся наяву обрело мифологическое измерение, оформилось в массовом сознании как миф. Не желая входить в противостояние с традицией, с одной стороны, и учитывая «пограничность» жанра повествования о Корчаке — с другой, мы намеренно употребляем здесь термины «легенда», «миф», «предание» как взаимозаменяемые. Пренебрегая весьма существенным историческими и жанровыми различиями, мы подчеркиваем их общие свойства как производных мифопоэтического сознания. Каждый из этих жанров является специфической конструкцией, в которой не расчленяются возможное и невозможное, а вымышленное и фантастическое воспринимается как достоверное. Миф Корчака живет самостоятельной жизнью и не нуждается в подтверждении. Впрочем, никакие опровергающие его факты (даже если бы они вдруг обнаружились) уже не способны его отменить. Реальность стала мифом — миф стал реальностью. Легенда Корчака выдвигает и иные вопросы:

— Каковы ее структурообразующие признаки?

— Каковы ее истоки?

Оговоримся, что нас интересует не достаточно изученная проблема обусловленности последнего решения Корчака всей его жизнью, а проблема мотивированности самого факта возникновения легенды. Ведь в годы войны было совершено немало мужественных поступков, однако легенд о героизме и мужестве — единицы.

Суть мирской истории Корчака передают скупые строки документальных свидетельств: «Корчаку не раз предлагали убежище на арийской стороне. /…/ Он мог выйти из гетто в любой момент». И в последнюю минуту «немцы были склонны освободить его, но не согласились освободить детей».

Корчак, однако, проявляет последовательность и делом подтверждает то, чему был верен и что проповедовал всю жизнь: преданность ребенку. Он находит в себе силы защищать свои убеждения, исполнить их перед лицом выбора: жить или умереть. Здесь и начинается сакрализация мирской истории. Она обрастает вымышленными деталями, мифологизируется.

Одна из версий легенды гласит: немецкий солдат, посланный к Корчаку с приказом готовить детский дом к депортации, сам был сиротой, и ранее, живя в юности в Польше, знал Корчака; немцы рассчитывали, что с его помощью операция пройдет спокойнее. Так и случилось. Солдат приказ выполнил. Дом сирот был доставлен на Умшлагплатц. Но на следующий день солдата нашли мертвым — он покончил с собой. Другая легенда: когда колонна прибыла на Умшлагплатц, комендант узнал, что Корчак — писатель, автор любимых детворой книжек, и предложил ему остаться — разумеется, без детей. В ответ Корчак захлопнул за собой дверь вагона.

Еще рассказывают: перед отправкой поезда немцы решили помиловать Корчака, стали разыскивать его в толпе. Но найти его не удалось. Может, Корчак делал вид, что не слышит, как его окликают? Так или иначе, он вместе с детьми поднялся в вагон.

Говорили также, что перед самой погрузкой в вагон, офицер отвел Корчака в сторону и предложил ему остаться в гетто — ведь он был уважаемым, известным человеком и до поры мог быть немцам полезным. Но Корчак решительно отказался.

И еще: был якобы приказ освободить Корчака, но приказ запоздал — поезд уже отошел от станции.

Очевидно, что это повествование укладывается в самое общее представление о легенде (жанровый канон которой, впрочем, зыбок), хотя весьма существенный ее элемент — чудесное — в большинстве версий отсутствует. Расположенное между историческим описанием и мифом повествование о Корчаке относится к реально существовавшему лицу — и событию, имевшему место в действительности, но к человеку незаурядному и событию особенному.

И с формально-жанровой точки зрения этот рассказ — легенда: он возник стихийно, не имеет автора (позднейшие авторские варианты стилизованы под анонимные). Он отвечает жанровым принципам легенды и с точки зрения читательской (слушательской) рецепции: его принимают на веру, не докапываясь, как было на самом деле.

Наконец, рассказ о Корчаке соответствует и параметрам «легендарного» типа повествования. Это — рассказ очевидца или переданный тем, кто услышал его от очевидца. В этом смысле не случаен факт, на который обращает внимание Х.Морткович-Ольчакова: «Очень многие из находившихся в то время в гетто, утверждали, что собственными глазами видели Корчака во главе колонны детей, следующей на Умшлагплатц».

Удовлетворяет легенда Корчака и целому ряду других жанровых требований, так называемых директив. В ее основе лежит единственный эпизод из жизни героя — его предсмертный час. Здесь налицо директива тенденциозного отбора материала. Дом сирот был депортирован, Корчак с детьми совершил путь до станции, немцы обратили внимание на его необычную фигуру — все это документированные факты. Однако у нас нет убедительных свидетельств того, что немцы предлагали ему остаться — здесь «работает» директива ограниченной истинности и невозможности полной верификации. Легенде свойственна гиперболизация: немецкий солдат, препровождавший Корча-ка с детьми на станцию, мог в те минуты прозреть, мог быть потрясен мужеством воспитателя, но могло ли это стать причиной его самоубийства? Легенда всегда заключает в себе правдоподобный вымысел: если немцы разыскивали Корчака на платформе, то в суете и неразберихе погрузки они действительно могли его не найти.

Но наиболее ярко жанровые признаки легенды Корчака проявляются в версии, максимально отдаленной от реальности, трансформированной в духе чудесного мифа. Согласно этой версии, Корчак и дети оказались в последнем вагоне поезда. Вагон неожиданно отцепился от состава, а немцы этого не заметили. Корчак и воспитанники чудесным образом спаслись.

Итак, чрезвычайная, невероятная история, которая происходит не за тридевять земель и не в бесконечно далеком, утратившем реальные очертания прошлом, а здесь и сейчас. «Легенда родилась ранним утром 5 августа 1942 года. Она росла стремительно и буквально за несколько часов облетела улицы Варшавского гетто», — сообщает современник. Эта непосредственная привязанность к определенной истории, личности, моменту, месту определяет характер легенды Корчака: постоянную оглядку на действительность, с одной стороны, и самодостаточность действующих в ней жанровых законов — с другой.

Рассказ о Корчаке как миф конституирует в первую очередь образ главного героя. Как обычно в мифе, он строится но некоторой «облегченной» формуле. В данном случае конкретизируется схема: мужество — стойкость — достоинство. От всех прочих качеств герой «освобожден» — они не существенны, не обнаружены. Вместе с тем, как уже было сказано, легенда о Корчаке — современная легенда, и она не может не считаться с реальностью. Образ Корчака далек от типичного мифического: персонаж героического мифа, он не обладает ни атлетическим сложением, ни физической силой, ни богатырской удалью. Этот усталый, изможденный, едва волочащий ноги человек — из жизни, а не из мифа. Его «негероичность» не затушевывается, а подчеркивается: старый, слабый, больной, невысокий и т. п. Не физической силой, а сверхъестественно сильным духом подтверждает он свой мифологический статус. В легенде Корчака обычная для этого жанра завязка — случается беда; обычная кульминация — решающая схватка героя с противником. Но учитывая реальность, легенда не сводит их в рукопашном бою. Корчак побеждает не силой оружия, а нравственной силой: он выполняет невыполнимое, противостоит многоголовому дракону, фашистской машине уничтожения. Мощь Корчака — в его колоссальном авторитете, его власть над людьми — беспредельна, аномальна. Во всех без исключения рассказах о Корчаке акцентируется его способность влиять на события, вселять в души и взрослых и детей веру в торжество добра. Для многих из тех, кто оказывался рядом с ним, мир существовал таким, каким его видел Корчак. Сам Старый Доктор не склонен преувеличивать свои возможности: «Я — врач, педагог, кто угодно — только не чудотворец», — говорит он своей соратнице Стефании Вильчиньской. Однако она настаивает: «Пока ты им (детям. — О.М.) говоришь, что мир не таков (т. е. не является вместилищем зла. — О.М.) — он и в самом деле не таков!»; «Пока ты /…/ не велишь им умереть, они не умрут»¹¹.