Корчак с детьми проделывает путь — и это тоже непременный атрибут мифа. Путь реальный и путь метафорический здесь налагаются друг на друга. С одной стороны, он есть отражение реального движения, с другой, представляет собой мифологему с этическим наполнением. Путь — это и линия поведения, а становление человека как героя, и высокий выбор.

Путь Корчака описан в легенде лаконично, но крайне выразительно. Немногочисленные детали в ней — не случайны, «означены». Одна из них, подчеркиваемая чаще всего, — знамя, которое несут дети. (Именно на этой подробности строит рефрен в посвященной Корчаку поэме «Кадиш» А.Галич: «И горит на знамени зеленом / Клевер, клевер, клевер золотой».) достоверная деталь — знамя Дома сирот — становится символом немого боя, который Корчак дает фашистам, поединка, в котором Добро противостоит Злу, человеколюбие — человеконенавистничеству.

Итак, совершается путь от Дома сирот к запломбированному товарному вагону, который отправится прямо в ад.

Жанр предписывает: этот путь должен быть сопряжен с препятствиями, в преодолении которых герой обретет некие заветные ценности. Но, как мы уже говорили, легенда Корчака держится фактов — путь героя короток и страшен не трудностями. Он страшен тем, что требует предельных усилий и тем, что путь этот заведомо последний. Ибо вагон и поезд — переправа в преисподнюю. Архаическая мифическая схема («все виды переправы указывают на единую область происхождения: они идут от представлений о пути умершего в иной мир»20.) естественно» накладывается здесь на реальность.

Поезд мчится в треблйнский ад. Но ад не место для праведника. В легенде значимо, что Корчак поднимается в вагон по лестнице, — он «восходит», а не спускается в «нижний мир». Но и это не все.

Должно родиться — и рождается чудо.

На логике чудесного базируется сюжетный поворот: спасение Корчака.

Как в мифе, иллюзорное (отцепившийся вагон, невнимательность фашистов, исчезновение Корчака с детьми) — действительно. Действительное же (неизбежная смерть Корчака) — иллюзорно. В мифе осуществимо невозможное, и смерть Корчака оказывается временной, неокончательной.

Однако и этот чудесный мотив легенды не противоречит реальности.

Оказавшись в вагоне поезда, следующего в Треблинку, Корчак становится смертником. Но он еще жив, а следовательно, теоретически может уцелеть. И хотя этот поезд воспринимался как сама смерть, могила, гроб, а не этап на пути к смерти (знаменательно, что интуиция поэта подсказала А.Галичу образ «вагонного ада», в котором контаминируются прямой и переносный смысли слова), смерть Корчака, в той или иной степени, воображаема. С одной стороны, нельзя доказать, что Корчак погиб — нет очевидцев смерти, нет знаков свершенного преступления (тела, окровавленного оружия или одежды, нет могилы). А если так, то невозможно доказать, что Корчак не спасся, что чуда не произошло. То есть легенду невозможно «расчудесить». Двойная невозможность доказать — что чудо было и что чуда не было — как бы подразумевается, планируется логикой «легенды», постоянно поверяемой действительностью.

В легенде Корчака элемента, внеположные реальным, coсуществуют с реальными, невероятное с вероятным, сверхъестественное с естественным.

Разве мог бы без участия волшебных сил отцепиться, вагон? Необходимый по формуле волшебного сюжета магический предмет (волшебная палочка, огниво и т. п.) здесь опущен — легенда все-таки современная. Его заменяет вмешательство невидимого Бога или, что еще вероятнее — мистическая сила приписывается самому Корчаку.

А затем — одно чудо «заражается» от другого: вагон отцепился — немцы этого не заметили — запломбированный вагон открылся — Корчак с детьми спасся.

Герой легенды однажды избегает смерти не для того, чтобы умереть вновь, «восстанавливается» не для того, чтобы, снова быть схваченным — ведь в этой модели мира все существует исключительно в абсолютном выражении.

Корчак спасается — и воскресает, становится бессмертным.

Так или иначе на эту мифическую метаморфозу: «живое — мёртвoe — живое» откликаются все авторы работ о Корчаке, в том числе и те, кто твердо стоит на почве реальности. Как уже было сказано, его жизнеописание обычно начинают с конца, с момента смерти, а заканчивают утверждением его бессмертия. Разве не прочитывается мифологема «смерть-воскресение-бессмертие» в следующем поэтизированном фрагменте книги Х.Морткович-Ольчаковой: «Так шли они, пересекая границу между жизнью и смертью. Так переходят через перевел между сегодняшним днем и бессмертием… И никто уже не заставит их свернуть с этого, пути. /…/ Под трепетание знамени они будут бесконечно идти — из гетто к дымящимся крематориям Треблинки — прямо в вечность».

Итак, в легенде Корчака учтены многие законы жанрового сложения: осуществлена мифопоэтическая модель мира, реализованы непременные элементы ее морфологии, воспроизведены традиционные мифологические схемы; персонаж героизирован, специфически организовано пространство, реальное отождествлено с метафорическим и т. п. Все строится на типичной игре реального и имагинативного, конкретика абстрагирована, предметы превращены в символы, причины и следствия связаны произвольно и порождают чудо, «очудесниваются».

Подчеркнем еще раз, что и сам эпизод жизни Корчака, легший в основу легенды, содержал в себе черты, легко подвергающиеся мифологизации, допускающие мифологическую корректировку.

Однако, думается, и вся жизнь Корчака таила в себе возможности для возникновения легенды, была полна «легендообразующих», мифотворческих жестов. Репертуар этих жестов велик. Мы находим их и в личной жизни Корчака, и в его общественной деятельности, и, главное, в художественном творчестве. Иначе говоря: и в бытовом, и в социальном, и в эстетическом поведении. А они у Корчака (и на это надо обратить особое внимание) составляют нерасторжимое единство. Разумеется, каждая из этих сфер может (и должна) быть описана с помощью разных языков, но всегда следует иметь в виду их вхождение в более крупное целое, в некий «сверхтекст».

Обратимся к биографии Корчака.

Легенда обычно отторгает все «лишнее», неоднозначное, не укладывающееся в некоторую «симметричную» схему. Она измеряет героя по шкале символов — о Корчаке говорят: «отец сирот», «король детей». Таков конечный вид легенды. Но ее исходный пункт — сложнейшая, необычная личность. Заурядные не становятся героями легенды. Уникальные же не всегда понятны, дают немало поводов для догадок и домыслов, вызывают разноречивые толкования и подчас противоположные эмоции. Все это располагает к мифологизации.

Один из поводов к мифологизации — утраченные в сумятице войн и революций рукописи, письма, документы Корчака. Но и те периоды его жизни, которые документированы достаточно полно, таят в себе загадочность.

Вот простейший факт: дата рождения и дата смерти. У Корчака они — условны. «Отец несколько лет не оформлял мне метрику²². Из-за этого я пережил не одну тяжелую минуту», — пишет Корчак в «Дневнике». Казалось бы, мелкая подробность, но она словно отодвигает нашего современника Корчака в далекие времена. Не установлена и не может быть установлена дата его смерти — за нее принят день депортации. Как видим, в биографии Корчака, в неопределенности ее «верхней» и «нижней» границы поставлено под сомнение одно из важнейших свойств времени — точность. История, на фоне которой протекала эта биография, «усомнилась» в другом главном его свойстве — непрерывности. Таким образом, жизнь сама невольно «остраняла» Корчака — легенда лишь оформляла то, что было ею подсказано.

Роковой была судьба родителей Корчака — факт для биографии детерминирующий. Сквозь долгие годы пронес он страх унаследовать тяжелую болезнь отца, известного варшавского адвоката, закончившего жизнь в лечебнице для душевнобольных. Трагическая случайность оборвала жизнь его матери: она умерла, заразившись тифом от сына, которого выхаживала.

Корчак не мог присутствовать даже на ее погребении — и никогда не изжил чувство вины перед ней.