Молчание нарушил Джофри:

— Чертова погода. Никогда не видывал такого дождя.

— К обеду еще может разгуляться, — заметила Клэр, глядя в парк.

— Даже если мы сможем пойти на охоту, все равно в лесу будет так мокро, что дичь не станет взлетать.

Уязвленный в своем самолюбии собственника — а он не уставал все снова и снова похваляться, особенно перед отцом, охотничьими достоинствами земель, доставшихся ему после женитьбы, — Джофри откинулся на спинку стула, вытянул под столом длинные тонкие ноги и, нахмурившись, перевернул страницу утренней газеты.

Клэр усилием воли стряхнула с себя оцепенение и повернулась к свекру. Ей все еще нездоровилось: она лишь недавно оправилась от инфлюэнцы, плохо спала и почти ничего не ела.

— Хотите еще кофе?

— Нет, благодарю, моя дорогая. — Генерал понимающе потрепал ее по руке. — Когда вы едете к вашему доктору?

— Завтра.

— Ну так скажите ему, чтобы он дал вам что-нибудь для аппетита.

Клэр улыбнулась:

— Я скоро поправлюсь. А тебе налить кофе, Джофри?

Джофри ничего не ответил. Он вдруг застыл, впившись взглядом в газету.

— Черт возьми! Нет, вы только послушайте! — вырвалось у него. И торжественным голосом, каким оповещают о сенсации, он прочел: — «Вчера в галерее Мэддокса, Нью-Бонд-стрит, открылась выставка картин Стефена Десмонда. Мистер Десмонд, чья работа „Цирцея и влюбленные“, вызвавшая много споров, была удостоена в 1913 году Люксембургской премии, недавно вернулся в Англию; он — сын достопочтенного Бертрама Десмонда, настоятеля Стилуотерского прихода в Сассексе. Его младший брат, лейтенант Дэвид Десмонд, был убит в боях у Вайми-ридж. Настоящая выставка, устроенная в Англии на средства Ричарда Глина, представляет собой собрание картин мистера Десмонда, написанных преимущественно в военные годы, которые, насколько нам известно, он провел в сравнительной тиши Иберийского полуострова. Однако мы опасаемся, что, несмотря на это великое преимущество, мистер Десмонд трудился напрасно. Мы нашли его пейзажи примитивными, а композиции — нелепыми и вульгарными. Презрев наши исконные традиции, он утратил ясность видения и погряз в эксцентричности. Хотя его полотна не лишены фантазии и в известной мере передают ощущение зноя, они не могут расцениваться нами иначе, как плод изощренной и расстроенной психики. Мы воздерживаемся от употребления более сильных выражений, но, возможно, найдутся люди, которые не будут столь тактичны. Короче говоря, нам непонятно это soi-disant[57] искусство, и мы не можем полюбить его».

Последовало напряженное молчание; затем Джофри добавил:

— Тут помещена фотография одной из картин. Полуголая шлюха, окруженная толпой омерзительных головорезов. На мой взгляд, вещь совершенно декадентская.

Он отшвырнул газету. Клэр, сидевшая неподвижно, с застывшим лицом, усилием воли подавила неудержимое желание тотчас взять ее. Тем временем генерал поднялся из-за стола и, повернувшись спиной к камину, в хмуром раздумье стал раскуривать трубку.

— Интересно, как воспримут это в Стилуотере.

— Плохо. Я уверен, что вся история начнется сначала.

— Я полагаю, он все-таки явится домой.

— А как же! У него, наверно, за душой-то нет ни гроша.

Генерал в задумчивости сдвинул брови.

— Боюсь, что Бертрам сейчас не в состоянии субсидировать его. Жаль… Очень жаль! Удивляюсь, как это у малого хватило духу сунуться в Англию.

— А я так нисколько не удивляюсь. Он, конечно, все время не оставлял мысли явиться сюда, когда отгремят бои.

До сих пор Клэр молчала. Но сейчас она отважилась заметить:

— Интересно, так ли уж плохи его картины, как об этом пишут.

— Боже правый! Да неужели ты не слышала, как о них отзывается этот репортер?

— Слышала, Джофри. Но мне эта критика кажется пристрастной. Автор сам признает, что ему непонятны картины Стефена. Возможно, он вообще недостаточно разбирается в искусстве.

— Недостаточно разбирается?! Да это же эксперт. Иначе он не писал бы в такой газете, как «Пост».

— Ну, а Глин? — мягко, но слегка покраснев, настаивала Клэр. — Это известный художник. Почему же он субсидирует выставку Стефена, если его работы никуда не годятся?

— Потому что он подстать моему героическому двоюродному братцу и радикал до мозга костей. — Джофри метнул гневный взгляд на жену, несказанно раздраженный логичностью ее доводов. — Я убежден, что эта идея пришла им в голову где-нибудь в парижском погребке.

— Где бы они об этом ни сговаривались, — спокойно и рассудительно заметил генерал, — эта выставка — вещь крайне неприятная для нашей семьи… Крайне. Как вспомню Дэвида… а теперь еще это. — И он направился к двери. — С вашего разрешения, Клэр, я сейчас позвоню Бертраму.

— Непременно позвони, отец, — поддержал генерала Джофри, поднимаясь из-за стола. — Встретимся в биллиардной. Сыграем по сотне и поговорим.

Оставшись одна, Клэр взяла газету, отыскала интересовавший ее столбец, дважды прочла его и несколько минут сидела задумавшись, — во взгляде ее притаилась тревога. Затем она порывисто поднялась и пошла наверх, в детскую. Однако Николае и маленькая Гарриэт уже отправились с няней Дженкинс на прогулку — до привратницкой и обратно. Дженкинс считала, что утром детей надо «проветривать» независимо от погоды, и Клэр, подойдя к окну, увидела две маленькие фигурки в желтых макинтошах, высоких сапожках и зюйдвестках, а между ними — дородную няню в синем пальто, которая скорее ради пущего аристократизма, чем по необходимости, держала над собой зонтик на длинной ручке. Зрелище это подействовало на Клэр успокоительно, и, сама того не сознавая, она улыбнулась. И почти тотчас вздохнула. Если не считать беспокойства за семью Стефена, у нее, собственно, не было причин особенно волноваться, узнав вдруг о его возвращении. По словам Джофри, она давно уже списала его в архив. Она знала его недостатки и, как все прочие, осуждала их. Однако в ней теплилась надежда, что он еще может как-то искупить то зло, которое причинил своим близким, — и скорее всего именно с помощью своей прискорбной слабости. Чувство справедливости — а она уверяла себя, что ею руководит только чувство справедливости, — подсказывало ей, что в статье есть нотки предвзятости, что она отражает скорее суждение обывателя, чем художника, и это возбудило в ней желание стать на защиту Стефена, по крайней мере, поправила она себя, — на защиту его работ.

Дождь продолжал лить, мужчины не могли идти на охоту, унылый день тянулся без конца, и раздражение Джофри все возрастало. Клэр понимала, что он сердится на нее за то, что она не скрывает своего недомогания — как будто она виновата в том, что ей нездоровится, — а кроме того, подозревала, что ему предстоит не очень приятный день платежей. Но хотя обычно она чутко откликалась на его настроения, как и на настроения всех окружающих, сейчас она была слишком занята своими мыслями. Что-то зашевелилось в глубине ее души — пока еще смутно, подсознательно, но уже ощутимо.

На следующее утро Клэр, в темно-сером костюме и маленькой шапочке, оставлявшей открытым красивый белый лоб, отправилась на станцию в Халборо и села в поезд, шедший в Лондон. Она забилась в уголок купе, где, кроме нее, никого не было, и, уткнувшись подбородком в коричневый мех горжетки, крепко стиснув затянутые в перчатки руки, смотрела потемневшими, расширенными глазами на знакомые зеленые поля Сассекса, еще не просохшие после недавно прошедшего дождя, на подстриженные изгороди и змеящиеся вдоль них канавы, на молочно-белую Арен, текущую среди мокрой травы, порыжевшей осоки и камышей, похожих на багряные копья.

На вокзале Виктории Клэр взяла такси и поехала на Уимпол-стрит, где доктор Эннис, которого дела задержали в больнице, заставил ее прождать до четверти двенадцатого. Консультация прошла без неприятных неожиданностей, врач нашел, что состояние Клэр стало гораздо лучше, пошутил немного над ее задумчивостью и, с улыбкой, по-отечески потрепав по плечу, отпустил около двенадцати часов дня.